Однажды я прочел в газете, что универмагу требуется молодой персонал во все отделы, обращаться туда-то и туда-то. Я договорился о встрече и явился к молодому управляющему персоналом. Он прочитал бумаги, что я заполнил.
— Студент? — спросил он. — Мы ищем в основном продавцов, они проходят подготовку на наших курсах. Вы почему пришли?
— Хочу работать в универмаге, — сказал я.
— Почему? — повторил он.
Но я заметил, что спрашивает он участливо и в общем не удивляется моему появлению.
— Я часто хожу в этот универмаг, во все отделы, — сказал я. — Я здесь почти как дома. И, кроме того, мне нужно подработать.
— Продавцом? Это невозможно!
— Ну, может, как-то иначе, — ответил я.
— Что вы умеете?
— Могу открывать ящики и упаковывать свертки, — сказал я.
Дома я часто помогал отцу, когда он получал ящики с аппаратурой и пленкой. И запаковать я мог все, что угодно.
— Вот как? — сказал он, как будто это самое простое на свете дело. — Завтра в двенадцать приходите на склад, задний вход, доложитесь заведующему.
Он черкнул пару строк на клочке бумаги и вручил мне.
И со следующего дня я работал на складе в качестве подсобника, по нескольку часов ежедневно, в основном после обеда. Иногда помогал упаковщикам в отделах.
Шли последние дни распродажи. Большие сражения остались позади, когда в полдень началась непредвиденная атака на отдел тканей, расположенный в углу светового двора. Толпа возбужденных покупательниц внезапно подвергла осаде столы, где лежали цветные отрезы и купоны в несколько метров. Младший персонал, девушки, работавшие в обеденный перерыв, героически оборонялись. Я стоял за упаковочным столом рядом с кассой, металлическая решетка отделяла меня от публики. И тут в противоположном углу произошла какая-то сутолока, и до меня донеслись два возбуждено спорящих голоса. Я бросился туда и увидел, как в очереди покупательниц две горластые особы дерутся за отрез красного материала. Обе держались за край отреза, силясь вырвать его из рук соперницы. Каждая настаивала на своем приоритетном праве, свидетели из числа ожидающих в очереди сопровождали их попытки энергичными выкриками. Когда речь идет об утолении страстей (что свойственно людскому роду), всегда образуются партии и круги, дабы довести дело до крайности. Здесь тоже образовались две партии.
За прилавками, перед пустеющими полками стояли девушки-продавщицы, принимали заказы от покупательниц, притаскивали новые купоны, отмеряли, торопливо выписывали контрольные чеки и относили купленные отрезы к столу упаковок.
Одна из девушек, чьи миротворческие попытки провалились, разочарованно отступила, и, прислонясь к пустым ящикам, рассматривала участниц сражения. Она побледнела, была явно огорчена своей неудачей и смотрела на дерущихся женщин, как на сцену из фильма: с интересом, участливо, но с определенной дистанции. У нее были волосы цвета скрипичной древесины, неправильный овал лица, левый глаз чуть-чуть меньше правого, но взгляд живой и теплый. Темно-рыжие волосы, цвета скрипичной древесины, искрились, когда на них падал свет. Я не сводил с нее глаз. Что-то своеобразное было в ее позе и фигуре. Она с улыбкой кивнула мне, когда я, выступив из своего угла, подошел к спорящей очереди.
К тому времени я уже неделю работал в этом отделе и часто ее видел. Похоже, что и она узнала меня и не удивилась, что я пришел ей на помощь.
— Ну-ну, милые дамы, — сказал я, и уже один мой голос заставил их внезапно замолчать.
— Я первая занимала, — сказала одна из спорщиц, полная женщина с энергичным подбородком и широкими выпирающими скулами.
Она крепко держалась за отрез и тянула его к себе.
— Она ошибается, — сказала другая, поменьше ростом и вообще не такая здоровенная. — Я тут стояла, а она не заметила.
Эта тянула к себе отрез за другой край.
Все женщины посмотрели на нас, продавщицы, положив на прилавок ткани и ножницы, с интересом наблюдали за развитием событий.
Я обратился к той, что говорила со мной последней.
— Скажите, мадам, вы покупаете для себя? — вопросил я.
Шерстяная ткань. Ярко-красного цвета.
Она кивнула.
— Да. Этого как раз хватит на платье.
— Но этот цвет вам совсем не идет, мадам, — произнес я немного тише, чтобы меня было лучше слышно.
Она так испугалась, что ее судорожно сведенные пальцы расслабились и почти выпустили ткань. Соперница воспользовалась шансом и выдернула у нее отрез. Побежденная в упор глядела на меня. Эта женщина средних лет явно не ожидала, что здесь отнесутся к ней с таким участием. Ее лицо утратило выражение непреклонности, губы разжались и полуоткрытый рот придал лицу более мягкое, беспомощное выражение.
— Но тогда ткань достанется ей, — сказала она так тихо, чтобы ее услышал только я.
Так как она была ниже меня ростом, я наклонился (я стоял спиной к другой женщине) и сказал так, чтобы услышать меня могла только она:
— Здесь каждый покупает, что хочет, но этот цвет определенно не ваш.
Все еще пребывая в изумлении от неожиданного поворота дела, она наивно призналась:
— Мой муж тоже так считает, он меня предупреждал. Спасибо!
Она уступила купон сопернице, повернулась к продавщице, с восхищением следившей за развитием событий, и сказала:
— Лучше я возьму вон тот, сизый, который выбрала сначала, ну, вы меня поняли.
— Как это вам удалось? — спросил Вольф, услышав от меня рассказ об этом происшествии.
— Не знаю, — сказал я.
— Но вы, должно быть, что-то при этом думали? — настаивал он.
— Я хотел уладить спор. Все остальное получается само собой, очень просто, — сказал я.
— Жаль, что обычно вы так твердолобы, — сказал он.
— Неужели? — спросил я.
Впервые он столь откровенно высказал свое мнение обо мне.
— Никто не знает, что вы, в сущности, думаете и на чьей вы стороне, — продолжал он.
— Ого, — сказал я. — По-моему, это ясно.
Ведь я такой же, как они, размышлял я, а они все-таки сомневаются. Разве я не ношу то же клеймо, разве оно не связывает нас? Неужели они думают, что я страдаю от него меньше, чем они, потому что не горжусь им как благородным знаком отличия и не выпячиваю его как нечто уникальное, словно в мире нет ничего более возвышенного? Ну да, я не умею ненавидеть тех, кого не люблю. И поэтому они сомневаются? Если бы знать, что там, наверху, у старого фотографа, о котором говорил мой отец, есть любимые портреты, что он время от времени вынимает их, любуется ими… А что, если он любит все свои снимки? Или один, в принципе неудачный, но и его время от времени подвергает некоторой ревизии? Но никто не знает, какой из снимков не удался. Камера-обскура бережет свою тайну. Желание узнать ее было бы дерзостью и гордыней.