— Иди-ка сюда, паренек! — крикнул он.

В угрожающем голосе звучала та смесь слепой ярости и притворной отеческой заботы, которая открывает дискуссию, чреватую рукоприкладством.

— Это что такое? — рявкнул я в ответ.

Мою усталость как рукой сняло. Его тупость возмутила меня сильнее, чем наглое поведение. Я сразу понял, кого, собственно, искала его ярость.

— Что вам угодно? — прибавил я чуть менее жестко.

— Ты тоже из этих? — спросил он, указывая рукой в сторону зала.

— Идите туда, и найдете тех, кого ищете! — отрезал я.

— А ты кто такой? — сказал он, вдруг сбавив тон, и попытался свернуть дискуссию.

Вероятно, он пришел к выводу, что я чужой и сижу здесь в качестве гостя. Его товарищи продолжали оживленную дискуссию с другими посетителями. Он стоял рядом с моим столом. Я остался сидеть.

Это был простой парень, невысокого роста, вполне добродушный, если рассматривать его вблизи, наверняка хороший семьянин и примерный папаша. Но сейчас он был одержим идеей, искать здесь кого-то, кого он наверняка нашел бы в другом месте. Но он попал не по адресу. Он не знал, на кого напоролся, подойдя ко мне. А до меня постепенно стала доходить комичность моего положения, неожиданная угроза со стороны одного из своих же товарищей. Я расхохотался ему в лицо.

Он глядел на меня в полной растерянности.

— Нет, нет, — сказал я спокойно, чтобы помочь ему. — Нет, я не из тех. Напротив.

Он все еще сомневался. Он не мог поверить, что так кардинально ошибся адресом.

— А почему тогда вы сидите здесь? — недоверчиво спросил он.

Я готов был ответить, что это его совершенно не касается. Мало ли почему я здесь сижу. Но я подавил вспыхнувшее во мне раздражение и сказал, нажимая на каждое слово:

— Я сижу здесь, потому что не хочу сидеть в зале, вам понятно?

Понятное дело, он не знал, что на это возразить. В конце концов, он явился сюда действовать. Его решительность поначалу смутила меня. А он этого не заметил. Собственно говоря, я был несколько удивлен: он заявился в ресторан просто с улицы и с ходу начал действовать, пусть даже в отношении столов и стульев. Громила в нерешительности топтался у моего стола. Я встал.

— Я устал и иду спать, — сказал я. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — ответил он в простоте душевной.

Тем временем явился хозяин, быстро оценил ситуацию и снова исчез. Вскоре он вернулся в сопровождении нескольких крепких парней.

Я как раз собрался уходить. Хозяина трясло. Через минуту разгромленное помещение ресторана было очищено от непрошеных гостей. Дело даже не дошло до большой драки.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал хозяин, все еще дрожа. — Не волнуйтесь. Страховка покроет ущерб. Вот мерзавцы!

Крепкие парни выстроились полукругом, демонстрируя мужскую решимость.

— Приберите здесь, — сказал хозяин. — Потом выпейте по кружке. За мой счет.

Они навели порядок и уселись в центре ресторана. Пили пиво и обсуждали произошедшее событие. Хозяин, все еще бледный от волнения, подошел к моему столу, увидел, что я собрался уходить, и спросил как бы невзначай:

— Они к вам не приставали? Вот мерзавцы, кидали в него камни, да руки коротки. Такого здесь еще не было.

— Но он еще никогда и не выступал здесь, — сказал я.

— Сегодня в первый раз, — ответил хозяин. — Я к этому не имею отношения. Сдаю свой зал любому, кто заплатит.

Он плюхнулся на стул, его лоб вспотел от возбуждения.

— Лучше уж расколотить мои пивные кружки и обстановку, чем моих гостей, — сказал он, утирая лицо рукавом. — Почему непременно нужно сразу лезть в драку?

В ресторан вошли полицейские. Хозяин поднялся.

— Прошу меня извинить.

Я не стал дожидаться конца и скрылся в своем номере.

VIII

Этот вечер с его трагикомическим завершением оставил глубокий след в моей душе. Я сидел в ресторане и тайно слушал все, что происходило в зале за стеной. И из состояния полузабытья, в котором я обретался, в мою явь перекочевала и укоренилась в сознании некая странная мысль. Наверное, она уже давно дремала во мне.

Бывают встречи, словно бы заранее начертанные невидимым шрифтом судьбы. Их смысл открывается только по воле провидения. На неясном фоне проступают отдельные буквы, группируются в слова, и смысл легко считывается. Тебе вынесен приговор, а ты все-таки сопротивляешься.

Поначалу я не решался додумать эту мысль, такой абсурдной она казалась. Стоило лишь закрыть глаза, как передо мной вставал его образ. Стоило мне вслушаться в себя, как в ушах раздавался его голос. Как я ни сопротивлялся, образ и голос становились привычными, словно возникли из моих ощущений и вели свою самостоятельную жизнь. И я не мог ничего с этим поделать. А он? Не то же ли самое происходило у него со мной? Я видел, что снова занимаю его мысли. Хоть он и проклинал меня, но говорил обо мне с такой одержимостью, с какой говорит влюбленный о предмете своей любви. Он искал меня. Ясное дело, он не мог от меня избавиться, таскал меня с собой повсюду, как носят свою руку, свое ухо или язык. Должно быть, я был его наваждением.

Мы не рождены для дружеских привязанностей. Человеческие отношения в принципе устроены иначе. Никакие высокопарные дифирамбы не устранят недоверия между живыми людьми. Все мы ведем двойную игру. Это она нас объединяет. Одиночество, замкнутость — вот в чем наша общность. Жить вместе в любви и согласии! Господи, что тут имеется в виду? Неужели общность интересов, которая может привести разве что к основанию общества потребителей? В жизни достаточно примеров, чтобы понять, по каким лекалам построены человеческие отношения, сколько в них корысти и расчета. И прежде всего, в любовных привязанностях, которые так обожают воспевать поэты!

Каким видит меня мой враг? Как он ко мне относится? В карнавальных костюмах и масках нашей вражды обнаруживается первопричина нашего постоянства.

Так какая же странная мысль меня обуяла? Мысль о том, что он так же неуверен в себе, как я. Охваченный страхом не узнать, не понять самого себя, он вызвал своего противника, то есть меня, на поединок и нарисовал его на стене. Так старинные мастера в поте лица писали фрески с изображениями святых, когда их искушал демон. Я был всего лишь шутовской рожей, маской, которую он смастерил в состоянии угнетенности. Может быть, и его отец когда-то прошептал ему: «Ведь мы же…!» А теперь он в беде и пытается понять смысл и значение высказанного шепотом предостережения. А может быть, он когда-то понимал его, но утратил свое знание. Может, оно уже ничего для него не значило и он поддался другим нашептываниям. Может быть, он чувствовал: «Я не знаю, кто я». Он потому и орал, что не знал этого. Он желал бы любоваться собой, как любуются домом, или деревом, или разразившейся грозой.