— Мне тоже, — сказал одноногий и протянул ему свою замотанную ступню.
— Продолжаем, — крикнул Вольф.
Санитары торжественно поднесли носилки, парень на них лежал неподвижно. Лицо его было бледно и серьезно, я видел, что он страдает. Я знал, почему он так серьезен и почему страдает. Только что он смеялся так, что обмотанное бинтами тело ходило ходуном. Один из носильщиков двинул его по животу, но он не почувствовал удара под толстым слоем бинтов. Теперь он лежал, серьезный и бледный, и представлял себе, каково это — получить пулю в живот, и думал о смерти. Сегодня я изображаю, что ранен в живот, наверное, думал он, и меня фотографируют. А завтра я, возможно, буду лежать с настоящей раной в животе и вспоминать, как меня сфотографировали вчера, когда я только изображал раненого. Может, и впрямь нечестно так играть, но, значит, завтра это будет уже по-честному.
— Нам его нести? — спросил один из санитаров и крепче ухватился за рукоятки носилок, так что с его плеча соскользнул ремень.
— Мы могли бы опустить его на землю, — сказал второй санитар.
— Тогда он будет лежать слишком низко, — сказал Вольф. — Как ты думаешь?
— Могу сфотографировать его и сверху, — сказал я. — Но не знаю, получится ли снимок.
— Почему? — спросил Вольф.
— Он лежит плашмя.
— Снимок будет хороший, — сказал один из санитаров.
Я посмотрел на него.
— Я чувствую, это будет лучший снимок, — добавил он.
— Вот как? Вы чувствуете?
— Почти как настоящий! — сказал другой санитар.
— И потому это будет лучший снимок?
— Да, потому это будет лучший снимок!
— Несите его, — сказал Вольф и обернулся ко мне. — А ты снимешь, как они его несут. Хватит и того, что будет видно, как двое несут одного на носилках.
Тот, что лежал на носилках, подложил сцепленные руки под голову и искоса посмотрел на меня.
— Так хорошо? — спросил он.
— Да.
— А мое лицо будет видно?
— Не знаю, — ответил я. — Это зависит от печати. Но если хотите…
— Я не хочу, чтобы лицо было видно.
Остальные тоже подошли ближе и окружили носилки. Одноногий свернул повязку и стоял, здоровый и бодрый, в ногах носилок, глядя сверху вниз на лежащего. Другой снял перевязь с руки и встал рядом с Вольфом. Руки-ноги целы и невредимы, но время от времени его рука подергивалась, и тогда он двигал ею в локте, попеременно сгибая и выпрямляя. Так ребенок, получив новую игрушку, снова и снова проверяет, как она действует. Только парень с замотанной головой все еще разгуливал в своем тюрбане, замаранном красными пятнами. Похоже, ему нравился этот наряд. Все остальные столпились вокруг носилок, и если прежде они с огромным удовольствием разыгрывали мрачную сцену, то теперь, когда снова стали обычными здоровыми парнями, их будничные лица, напротив, приобрели серьезное, отчасти даже обеспокоенное выражение. Притворство развеселило их, но печальный маскарад закончился, и они стали серьезными и озабоченными.
— Боишься, что тебя узнают в лицо? — спросил Одноногий.
— Нет, — сказал тот, что лежал на носилках.
— Может, ты суеверный? — сказал один из санитаров.
Тот, что лежал на сцепленных под головой руках, спокойно сказал:
— Нет, я не суеверен. Но не хочу видеть свою фотографию на носилках с простреленным животом.
Все молчали и смотрели на него или уставились в пол.
Кажется, его слова произвели неприятное впечатление даже на Вольфа. Он взялся за рукоятку носилок и, помолчав, сказал:
— Вполне могу понять, почему ты не хочешь себя видеть.
И снова замолчал.
— Однако же, — сказал тот, что расхаживал с перевязанной головой, — не стоит усложнять. Это всего лишь съемка на пленку со всеми фокусами.
— Нет, — сказал Однорукий. — Это нечто совсем иное, чем просто съемка.
— Нам нести его? — спросил один из санитаров.
— Да, это нечто совсем иное, чем просто съемка, — повторил тот, что лежал на носилках.
— А нас здесь никто не увидит? — вдруг спросил Однорукий.
— Нет, — спокойно ответил Вольф. — Здесь нас никто не увидит. Нам нужно поторопиться.
— Я считаю, это неплохо, что мы сфотографировались, — продолжал Лежачий и сел на носилках, так что перевязка на его теле сбилась.
— Твое дело — лежать, — сказал один из санитаров.
Лежачий снова улегся.
— Мне только жаль, что дело уже зашло так далеко, — продолжал он. — Со всем этим и с нами. И что нам приходится здесь фотографироваться.
— Брось, — сказал парень в «окровавленном» тюрбане.
На его лице были видны только глаза, нос и рот. На крыльях носа выступил пот, глаза такие, словно его лихорадило. Может, ему было слишком жарко в этих бинтах.
Все замолчали, а мне страшно захотелось убрать фотоаппарат в сумку и уехать домой.
— Давай, — сказал Вольфу парень на носилках. — Хватит болтать. Мне все равно, узнают меня или нет. Давай.
— Как ты собираешься его снимать? — спросил Вольф.
Я пожал плечами и сказал лишь, что мне все едино.
— Отойдите подальше, ребята, — сказал один из санитаров.
Все медленно попятились от носилок и встали полукругом вокруг меня. Пока санитары ухватывали носилки покрепче, а Лежачий высвобождал руки из-под головы и вытягивал их вдоль тела, остальные стояли и смотрели, как будто были свидетелями казни. Но прежде санитары еще раз опустили носилки на пол, поправили плечевые ремни и снова подняли носилки.
— Ты готов? — спросил Вольф.
— Да.
Я отступил назад, глядя в окошко фотокамеры левым глазом, и нажал на спуск.
Парень лежал тихо, чтобы я мог снять его с закрытыми глазами и вытянутыми вдоль тела руками. Рот болезненно искривлен, старое, скорбное лицо. Замотанное тело при дыхании приподнимается и опускается. Я знал, что все это для потехи, забава такая, да нет, не забава, это всерьез, но можно было забыть, что всерьез, и, несмотря на это, меня охватила страшная тоска.
— Так, — сказали санитары и поставили носилки на пол.
Парень поднялся и сразу же стал аккуратно разматывать бинт. Он разматывал его, не торопясь, широкими круговыми движениями, перекладывая за спиной из руки в руку, скатывал энергичным полуоборотом с корпуса и, схватив обеими руками спереди, свертывал в рулончик. Все глядели, как он это делает.
— Когда ты проявишь снимки? — спросил Вольф.
— У меня еще три кадра на пленке, — ответил я.
— Тогда ты можешь сфотографировать всех нас еще раз.