Хорошо.
Спокойной ночи.
Сидя в машине, она думала: вот я – огромная женщина, беременная, возможно, жалкая в их глазах.
Она миновала магазин с телевизорами на витринах, на огромных экранах она немедленно узнала улицы Нью-Йорка, украшенные к Рождеству. Она чувствовала, что мир на экранах никак не может принадлежать ей. Когда она вернулась, грузовик Барта стоял у дома. Войдя в дом, она унюхала и Барта. В спальне скрипели полы. Он подошел к двери, став так, что свет из кухни осветил щетину на челюсти. Она замерла, на секунду растерявшись, – запах перегара изо рта, знакомое привидение. Он придвинулся ближе.
Где ты была?
Она включила свет. Она заставила себя успокоиться и взглянуть на него. Кровавые прожилки опоясывали его зрачки.
Ты убил Ливона? – спросила она. Он чуть качнулся и отвернулся.
Это был несчастный случай, сказал он. Он прижал лоб к стене. Он был неуклюжим, большим и небритым и прижимал лицо к стене, как наказанный ребенок.
Я ходила повидать твою бабушку, призналась она, желая, чтобы это было правдой, и жалея, что спросила о Ливоне.
Он медленно распрямился. Дух перегара стал непереносимым, и она заметила, что Барт держит бутылку. Она не могла прочитать надпись на наклейке, но если бы не пыталась разглядеть, то не заметила бы, что он собирается швырнуть в нее бутылку. Она закричала, не сдержавшись.
Ты не можешь сделать это. Не можешь!
По тому, как он сделал шаг вперед и потом отступил, она поняла, что он пытается сдержать себя и не подойти. Она отступила к двери. Он размахнулся стулом и легко разбил его об стену. Она силилась отыскать слова, которые имели бы силу или смысл. Но, видя, как легко все рушится, она поняла, что попытки бесполезны, и ушла.
Под Новый год она уже была в гостинице в Квебеке. Она меняла одну гостиницу за другой, охота к перемене мест отзывалась в ней даже во сне. Северное небо казалось просторнее. Закат наступал слишком рано – иногда желтеющими бесконечными вечерами, иногда в чахлой красной дымке. Иногда она забывала, принимала ли она душ, ела ли. Дороги были испещрены грязью и солью, и она следовала по ним.
Ее удивляло, что она никогда не была в этих местах. Она прочла так много старинных книг, собрала так много подробных исследований по истории региона, тихих земель, где она искала ответы на свои вопросы. Она сравнивала рассказы Джуда с пейзажами, но в их аннотациях и молчании не находила ничего из ожившего прошлого. Она не принадлежала понятным потокам истории, в которых семья Барта чувствовала себя как рыба в воде, даже если Барт лгал о том, что потом выбросило на берег. Джуд пришел слишком поздно. Его смерть лишила ее единственного ключа.
Было ли это желание вернуться к истокам, как у рыбы, идущей на нерест? Сколько времени понадобится, чтобы вопросы потеряли смысл? Она хотела понять, что искал Джуд. Не странно ли, что мир, которого она никогда не знала, сейчас живет внутри нее?
Она останавливалась у маяков и соборов. То и дело ее принимали за une parisienne [29] из-за акцента, который она ностальгически поставила себе в колледже. Она была для них иностранкой. Как и все, она парковалась на обочинах и шла на смотровые площадки, туда, где знаки предлагали, что могли: пейзаж с сувенирными лавками или вечернее море, будто сошедшее с открытки.
Две недели она прожила на побережье в Гаспези. Она почти не ела. Она рано просыпалась и довольствовалась легким завтраком. Она вспоминала о Виргинии, о том, что дом давал ей возможность мечтать и обновляться.
В ближайшем городе она купила себе сапоги. Безлистные горы обнажали глубокие следы своего сотворения. Гуляя по замершим дорогам, она выходила к вырубкам, где деревья были уже повалены и распилены, но острый запах древесины еще висел в воздухе. Однажды Джуд сидел на чердаке амбара, придерживая складчатую руку; он думал, что никто его не видит. Она, спрятавшись, копировала его неподвижность до самой ночи, успокаивая дышавшую в ней любовь.
Тело болело. Живот сводили судороги. Ноги отекли, и на них вздулись вены. Хотя холод заставил ее вернуться в гостиницу, она думала, что если идти, не останавливаясь, то мир простит ее.
В середине января надвинулся неожиданный теплый воздушный фронт, как объявили по радио. Казалось, расцвели небеса, голубое на синем. Солнечные лучи падали на все и вызывали зуд в носовых пазухах. Люди выходили на улицы, и их куртки развевались на ветру, прилетевшем с залива. Даже в Виргинии такая погода была необычной для января: полдня града, теплый ветер, снег, тающий на серых пластах обнажившейся породы. Залив забился льдинами. Что сейчас чувствует Барт? Казалось, жизнь тому назад они лежали рядом и разговаривали о своих матерях. Что случилось с этой частью жизни?
Она решила уехать. Собрала вещи. На обочине голосовали подростки-индийцы в джинсах и майках с рок-звездами.
Под вечер она нашла полосу пустых пляжей, усыпанных камнями. Достала прах Джуда с заднего сиденья. Начинался прилив, омывавший сырую прибрежную грязь. Из моря выступали покосившиеся, поросшие травой и растениями глыбы льда, в накатывающихся волнах похожие на куски мира, состриженные с холмов и пущенные вплавь. Не было никаких обрядов, никакого смысла в возвращении в те места, которые он оставил и которые не сохранили даже его следов, – и она это знала. В конце концов она разделась донага и положила руку на растянутый болезненный живот. Ей хотелось находиться здесь всецело. Дыхание стало неглубоким. Она высыпала прах против ветра. Мелкие, сухие кусочки костей разлетелись, а тонкая пыль осела на ее лице. Она коснулась губ, шрама на носу. Она вспомнила книгу о каннибалах, читанную в детстве, и засунула пыльные пальцы в рот. Ощутила чуть едкий вкус пепла. Так все кончилось, и она села, придерживая живот. Сожалея о последнем движении, она думала о матери, о том, каким мог быть другой обряд. Она была уверена, что мать мертва, и никогда не думала об обратном, хотя и наняла сыщика. У нее не осталось сил и желания мечтать о новой жизни.
В скудном солнечном свете она оделась, испуганная движением в себе. Той же ночью она припарковалась на узкой береговой полосе. Ветер раскачивал машину, вентилятор гнал теплый воздух. Иза выключила фары. Она пробудилась от лунного света на неспокойной воде с чувством, что это может происходить в любой стране, кроме ее собственной.
В Монреале она сняла комнату. Оставив «Хонду» на стоянке, она погуляла по шумному городу – буйные караоке, ирландские бары, японские дети на детских площадках, старые евреи, играющие в обветшалых кафе. Здесь не было места для ее любви к прошлому: холеные машины и клубная музыка, бутики с антиквариатом Depart en Mer и Dix Milles Villages. Даже предыдущий день, Квебек, равнины Авраама, старый город и живописные гостиницы – все было бессмысленным. Она уже не могла пройти и двух минут, чтобы не сесть. Она хотела спать. Люди расплывались, как старые призрачные телевизионные кинескопы. Они глядели на нее. Ей казалось, она парит над ними.