Вот тут-то и начинается самое трудное.
Право, не знаю, как быть с тем, что случилось в следующие минуты. Полиция упорно не желает верить моему рассказу. Попытка поведать все читателю в таких обстоятельствах, пожалуй, отдавала бы фальшью. Поэтому, в целях самозащиты, буду по-прежнему придерживаться обозначенных выше тесных рамок и говорить лишь о том, в чем нет никаких сомнений.
Я пробыл внизу минуты две, а может, и три, ради спокойствия миссис Фитцуильям притворяясь, будто ищу стрелка, и даже пару раз окликнул его, как вдруг услышал второй выстрел. Похоже, он исходил с дальнего края полянки, на которой происходило представление, то есть гораздо дальше, чем в прошлый раз, хотя точно я не уверен. Как я уже говорил, в глухом лесу очень легко обмануться.
Честно признаю: второй выстрел крайне меня изумил. Не стану перегибать палку и утверждать, что я встревожился, но я определенно подумал, что стоило бы отыскать стрелка, кем бы он ни был, и попросить его удалиться. Фактически меры, предложенные мной лишь ради успокоения моей спутницы, внезапно показались мне очень даже нелишними. Поэтому я пересек ту самую полянку (Эрика на ней уже не было) и снова позвал стрелка. Я звал раза три, не меньше, но ответа так и не последовало. Поэтому, выждав еще с полминуты, я повернул обратно, подобрал забытые на поляне вещи и двинулся по тропинке к тому месту, где оставил миссис Фитцуильям. Всего я отсутствовал минут шесть или семь. (Читатель должен простить мне, что я столь дотошно описываю мельчайшие детали этого богатого событиями дня. Очень скоро важность этих деталей станет более чем очевидна.)
Миссис Фитцуильям на месте не было.
Само по себе это тоже может показаться событием невеликой важности, но смею заверить читателя, совсем напротив, ибо, помедлив пару секунд в совершенно несвойственной мне нерешительности, я не последовал вслед за ней вверх по тропе, а снова направился вниз к ручью. Во-первых, насколько я помнил, ружье так и осталось валяться там на полянке, прямо в траве, и мне пришло в голову, что улика оно или не улика, а Джону это не слишком понравится. В общем, я снова зашагал вниз и, на свое несчастье, двинулся не прямо на большую поляну, а повинуясь внезапному порыву, о коем впоследствии горько жалел, внизу тропинки свернул направо и вышел на вторую полянку, поменьше. Она, как пора бы мне объяснить, тянулась параллельно первой и соединялась с ней узкой тропинкой футов пятнадцати в длину. Как и все прочие тропы в этом лесу, даже за эти пятнадцать футов тропинка успевала сделать несколько крутых поворотов, так что с одного ее конца другой конец не просматривался. Если не считать этой тропки, поляны отделяла друг от друга полоса густого подлеска. Примерно такая же тропка, только еще более узкая и местами поросшая папоротниками, бежала от дорожки, ведущей вверх по склону, к другой части маленькой полянки. По ней-то я и пошел. Хочу упомянуть, что сам я обнаружил эту маленькую полянку всего несколько дней назад и был ею совершенно очарован. Судя по состоянию обеих тропок, по ним практически не ходили. Я взял эту полянку на заметку – как идеальный уголок, если вдруг захочется одиночества.
В тот миг, однако, одиночества мне даровано не было. На тропке я оказался не один. Прямо у моих ног, лицом вниз, лежал Эрик Скотт-Дэвис.
Я замер как вкопанный, уставившись на него. Он лежал в неестественной позе, неловко подогнув под себя руку. На пиджаке отчетливо выделялось пятнышко красной краски, только теперь оно стало заметно больше. В траве вдруг что-то блеснуло в лучах солнца, пробившегося сквозь ветви и листья, – дуло ружья. Эрик был мертв.
Что делает заурядный человек – а какое бы мнение ни составил обо мне читатель, сам я это определение к себе никак не отнесу – итак, что делает заурядный человек, внезапно наткнувшись на мертвое тело? Надо полагать, ничего из того, что должен бы сделать. Надо полагать, что-то такое, чего ему делать вовсе не следует. Знаю, что в следующий миг сделал я. Повернулся и ринулся (да, прямо-таки ринулся!) туда, откуда пришел. И влетел прямо в объятия Джона Хиллъярда.
Он как раз собирался свернуть на тропу вверх по холму и приветствовал меня совершенно обыденно:
– Эй, Сирил, откуда это вы так мчитесь? Ну ладно, пойдемте-ка наверх и… Да что это с вами, старина? Вид у вас, точно вы призрака встретили.
Да, я был бел как полотно, а коленки у меня так и стучали друг о друга. И все же я сделал такую хорошую мину, как только смог, и сказал со всем спокойствием, какое сумел собрать:
– Эрик. Там. Боюсь, он мертв.
Джон ахнул и уставился на меня.
– Что? Где?
Но не успел я ответить, он уже мчался вниз по тропинке.
Я двинулся за ним.
Джон склонился над Эриком, робко прикоснулся к нему, проверил, бьется ли сердце.
– Вы правы… Бог ты мой! Нельзя его трогать. Это… Боже праведный, вы посмотрите на ружье! Та самая сцена, снова.
– Да, – кивнул я. Признаться, слова давались мне с трудом, во рту пересохло.
– Боже праведный! – пробормотал Джон растерянно. – Бедняга. И… ну и ну, Пинкертон, смотрите, веточка папоротника на спусковом крючке. Невероятно! После всего нашего представления напороться ровно на ту же опасность. Ну не так же он глуп!
Я ничего не сказал. Мы оба смотрели на тело.
– Что ж… наверное, надо позвонить в полицию, – наконец мрачно произнес Джон. – И врачу. Силы небесные, Сирил, просто не верится.
Мне тоже не верилось, хоть я и не счел нужным ему это сообщать.
– Надо заметить время, – пробормотал Джон, бросая взгляд на часы. – Ровно три сорок пять.
Мы молча зашагали вверх по холму.
Новость, принесенная нами с Джоном, разумеется, повергла всех собравшихся в ужас. Не всех сразу – когда мы добрались до дома, большинства там еще не было, лишь Этель, миссис Фитцуильям, профессор Джонсон и Брэдли. Этель, как мне сказали, сидела одна в гостиной с той самой минуты, как подняла лжетревогу, профессор и Брэдли пришли вскоре после того, как обогнали нас с миссис Фитцуильям, она же, вняв моему совету и поднимаясь очень неторопливо, дошла буквально за минуту до нас.
В жизни не испытывал такой тягостной неловкости, как во время ожидания врача и полиции. Ни я, ни Джон не высказывали ни малейших предположений о том, что трагедия могла оказаться не просто несчастным случаем, однако зловещее слово «убийство» наверняка угнездилось во всех умах. Уж в моем, так точно. Мне мерещилось, что, в мрачном молчании сидя все вместе в гостиной, мы уже начинаем поглядывать друг на друга косо. Неужели один из нас и в самом деле убийца? А если да, то кто? Во всех глазах читался один и тот же ужасный вопрос.
По мере того, как в дом один за другим возвращались остальные участники представления – мисс Верити, де Равели и Арморель, – им тоже сообщали страшное известие. Эльзу, бедняжку, оно просто подкосило. Этель увела девушку в спальню, и больше мы в тот день ее не видели. Остальные присоединились к нам в гостиной: Арморель, вся бледная и потрясенная, но с сухими глазами, минут через десять после нас, а затем де Равели, вдвоем – миссис де Равель скользнула в комнату, сжав губы и нахмурив лоб, точно сраженная горем трагедийная королева. Она, как всегда, драматизировала и выставляла напоказ совершенно искренние чувства. Собственно говоря, я не уверен, что подсознательно (или сознательно) она не разыгрывала роль убийцы! Я обратил внимание на то, что она села не с мужем, хотя он и поманил ее, а в другом конце комнаты. Тогда он перенес к ней свое кресло.