Book.

Есть фотографии, на которых мамин объектив смотрит в зеркало, и верх ее лица скрыт неровным черным корпусом камеры. В фокусе оказываются сухие губы в форме сердца и большие резцы (те самые, что унаследовала я, а мама с тех пор спрятала под коронки). Но сильнее всего притягивает взгляд ее нагота. Вызывающе расставленные ноги. Это не считалось маминым искусством, но много для нее значило. Мама снимала на пленку, а не айфоном или полароидом, купленным в Urban Outfitters, как нынешние селфи, что придавало трогательную серьезность ее увлечению собой. Сам способ требовал целеустремленности. Ведь маме приходилось заряжать камеру, вручную печатать фотографии в темной комнате, развешивать их на просушку. Более опытным фотографом был мамин сосед по квартире Джимми, а в его отсутствие она звонила на горячую линию «Кодак», которую поддерживал один-единственный задерганный господин («У меня адски жарко, и я положила в проявитель кубики льда — это не страшно?»). Звонила мама часто и от стеснения придумывала себе разные акценты, чтобы он не узнал ее голос. Столько усилий ради одной цели: узнать, как смотрится твой лобок в центре между резиновыми сапогами цвета лайма и бликующими «авиаторами». Это гораздо сложнее, чем вертеть айфоном и выпячивать сиськи. Тут надо работать.

Моя мама стройна. У нее удлиненное туловище, длинные руки, ключицы как уступ скалы. Но камера уцепилась за ее недостатки: валики жира под ягодицами, острое шишковатое колено, огромная родинка на предплечье (мама удалила ее в честь своего сорокалетия). Представляю, как она проявляла эти фотографии, окуная в раствор салатными щипцами. Ждала, пока снимки нальются серым и наберут контрастность, чтобы увидеть, как она на самом деле выглядит.

Она уговорила сняться свою младшую сестру. Младшая сестра — студент-медик, блондинка с таким телом, что больше всего ей идут свободные позы на мокром песке. Королева красоты, всадница с развевающимися волосами. Камера поймала ее без майки. Оробевшую. Камера — великий уравнитель.

Мама интуитивно понимала ее силу. Видите эти бедра, эти зубы, эти брови, эти сползающие носки, собранные в гармошку на щиколотках? Запечатлеем их для вечности, они того стоят. Мне уже никогда не быть такой молодой. Или такой одинокой. Или такой волосатой. Это мое персональное шоу — приходите, смотрите все.

Потом на сцену вышел мой отец. Он тоже стал объектом для фотографий. То он сидит в ванне, то держит сковороду как щит. Но хотя откровенно кокетливая мина отца поднимает во мне противоречивые чувства, завораживают именно мамины автопортреты. Искра страха в ее глазах — или страстного желания? Жгучей потребности показать, какая она на самом деле, столько же другим, сколько себе.

* * *

Я часто раздеваюсь на телевидении.

Это началось еще в колледже. Мне не хватало актеров, способных выразить отчаяние от отсутствия секса, как требовалось, и я решила подключиться. Я не знала, как снимают сцены секса профессионалы, поэтому не обеспечила себе ни маскировочного белья, ни закрытой площадки. Просто стянула майку через голову и пошла напролом.

— Ты правда хочешь, чтобы я сосал твой сосок? — в замешательстве спрашивал мой партнер по съемкам Джефф.

Просматривая отснятый материал в медиа-лаборатории Оберлина, я не испытывала смущения. Результат не радовал меня, но и не огорчал. Мое тело — только средство рассказать историю. Это и не я вовсе, а рационально используемый реквизит в «бабушкиных» трусах. Я не была изящна, красива или искусна. Я показывала секс таким, каким его знала.

Эксгибиционизм был мне не в новинку. Нагота интересовала меня всегда, но больше в социологическом плане, чем в сексуальном: кто обнажается и зачем? Помню, между четвертым и пятым классами, на каникулах в Коннектикуте, мы с моим лучшим другом Уилли катались на велосипедах вокруг озера, на берегу которого наши семьи проводили каждое лето (семейный отдых, как в «Грязных танцах», только в округе было больше педофилов), и вдруг я отчетливо осознала, что на мне есть майка, а на Уилли нет. Какая несправедливость! Незадолго до того я узнала от мамы, что, с юридической точки зрения, женщина имеет полное право пройти по Манхэттену с голым торсом, хотя мало кто этим правом пользуется. Почему это Уилли можно подставлять грудь ветерку, а мне нельзя? Что плохого, если я сделаю то же самое? Я остановилась, сняла майку, и мы молча покатили дальше.

* * *

В 2010 году я получила возможность сделать телешоу. На телевидении мне сказали, что хотят увидеть представителей моей возрастной группы, услышать, какие проблемы волнуют моих друзей и врагов, во всех подробностях. Блефом это не казалось. А если ты собираешься честно написать о том, чем живут молодые люди за двадцать, к теме секса надо приступить с поднятым забралом. Между тем сцены секса в кино меня всегда коробили. Все те фильмы, что я видела в детстве, начиная с «Беверли-Хиллз 90210» и заканчивая «Мостами округа Мэдисон», заставили меня думать, что секс — это раздражающий процесс, в котором двое зануд с гладкой кожей и сиропным взглядом дышат друг другу в лицо, вследствие чего одновременно достигают оргазма. Когда я первый раз разделась при парне, это выглядело гротескно, однако я испытала огромное облегчение от того, что он не стал жадно вдыхать мой естественный запах и шарить руками по моему туловищу.

Подобные сцены секса не просто пошлы, но могут иметь деструктивный эффект. Все фильмы от порно до романтических комедий ясно и недвусмысленно дают нам понять, что мы действуем неправильно. У нас неправильные простыни. Неправильные движения. И неправильные тела.

Поэтому, когда мне дали шанс сделать свое шоу, я поступила так же, как поступала предыдущие пять лет в гораздо более «независимых» проектах: разделась и стартовала.

Поскольку людям всегда это любопытно, я расскажу, что значит лежать в постели посреди комнаты, где собралась толпа зрителей, и изображать половой акт с кем-то знакомым или незнакомым. Профессиональные актеры обычно уворачиваются от прямого ответа: «Это работа, не более, все происходит чисто механически»; «С ним было так здорово работать, он мне как брат» — но меня еще никто не обзывал профессионалом, ни даже актрисой, и я буду честна.

Дело это чертовски странное. Не более чем работа, конечно, но мало у кого работа состоит в том, чтобы прижиматься лобком к безвольному, в нейлон упакованному члену субъекта, которому щедро напудрили зад в попытке скрыть прыщи. Каких только я не вынесла унижений: заезжала партнеру коленом в пах, замечала в ярком свете студийных ламп толстый черный волос, растущий из моего соска, спустя семь часов после возвращения домой обнаруживала, что у меня между ягодиц застрял скользкий кондом из реквизита.