Book.

— А еще? — спросила она.

— И все.

Под конец я уже чувствовала себя хуже обычного. Ничего, сказал папа, мы будем перебирать врачей, сколько понадобится, пока тебе не станет легче.

И в следующий раз мы пришли к другой женщине, даже старше первой, но звалась она совсем не старушечьим именем Энни. Ее кабинет, он же гостиная, находился на четвертом или пятом этаже. Теперь папа остался со мной и помогал объяснить, что меня беспокоит. Энни слушала внимательно, у нее был чудной звонкий смех, и когда мы с папой вышли на вечернюю Банк-стрит, я заявила, что это и будет мой врач.

Но мы приехали сюда только за направлением, сказал папа. Энни уходит на пенсию.

Третьим кандидатом стала Робин, она практиковала в двух шагах от нас. Мама, почуяв мою тревогу, отвела меня в сторонку и сказала: представь, что ты пришла поиграть; понравится — придешь еще, нет — будем искать дальше. Я кивнула, прекрасно понимая, что обычно смысл игры не в том, чтобы выяснить, псих ты или нет.

На первом же приеме Робин села на пол рядом со мной, поджав ноги, как подружка, которая забежала в гости. С виду — типичная сериальная мать семейства с огромной шапкой кудряшек и в шелковой блузке. Робин спросила, сколько мне лет; в ответ я задала тот же вопрос ей самой — в конце концов, мы же обе сидим на полу. Тридцать четыре, сказала она. Моей маме было тридцать шесть, когда я только родилась. Робин многим отличалась от мамы, начиная с одежды: юбочный костюм, глянцевые колготки, гладкие черные туфли на высоком каблуке. Совсем не похоже на маму, для которой норма — одеться, как в Хэллоуин.

Робин позволила расспрашивать ее обо всем, что мне хотелось знать. У нее две дочери. Она живет в спальном районе. Она еврейка. Ее второе имя Лора, а любимая еда — хлопья. Пожалуй, она способна привести меня в порядок, думала я, уходя домой.

* * *

Мизофобия, потом ипохондрия, потом сексуальное беспокойство, потом тоска и боль при переходе в среднюю школу… Постепенно мы разработали условные обозначения для тех вещей, о которых я слишком стеснялась говорить: «мастурбация» — «М», «сексуальность» — «уальность», мои увлечения — «он». Мне не нравился термин «серая зона» (например, «серая зона между страхом и возбуждением»), и Робин придумала «розовую зону». Со временем мы перебрались в кабинет, где Робин принимала взрослых, но по-прежнему садились на пол и часто съедали на двоих коробочку хлопьев или круассан.

Робин научила меня вышивать по канве абстрактные геометрические узоры осенних расцветок. На мой тринадцатый день рождения она закатила мне частную атеистическую бат-мицву — мы праздновали только вдвоем и съели триста граммов прошутто.

Однажды вечером я увидела Робин в метро, и наша радостная, но бестолковая встреча вдохновила меня на стихи, заключавшиеся так: «Но мне не назвать тебя матерью. Никогда ты не будешь мне матерью». Я подарила ей рисунок: большеглазая девочка в духе Маргарет Кин, плачущая фиолетовыми слезами, — и она сказала, что повесит его у себя в ванной рядом с моей же гуашевой ню. Я принесла одноразовый фотоаппарат и запечатлела, как мы по-приятельски общаемся и рисуем.

Наша совместная работа помогала мне, однако даже трех утренних встреч в неделю было недостаточно, чтобы преградить путь пугающим мыслям, страху перед сном и перед жизнью вообще. Пытаясь прогнать непрошеные образы, я нарочно представляла себе, как родители совокупляются в замысловатых позах, составляя наборы по восемь картинок, пока меня не начинало тошнить.

— Мам, — говорила я, — отвернись, чтобы я не думала о сексе.

* * *

Как-то раз, сидя с мамой в косметическом салоне, я наткнулась на статью про обсессивно-компульсивное расстройство. Женщина описывала свою жизнь, отягощенную навязчивыми действиями, как то: лизать картины в музеях и передвигаться по тротуару на четвереньках. Симптомы были ненамного хуже моих: ее самый ужасный день, описанный в журнале, соответствовал моему среднему дню. Я вырвала статью и принесла Робин. Та состроила сочувственную гримасу, как будто наступил наконец момент, которого она всегда боялась. Я чуть не запустила ей в лицо набор для вышивания. Мне что, все делать самой?

* * *

Мне уже было четырнадцать, и однажды Робин предупредила, что во время нашей встречи ей, возможно, придется ответить на важный звонок. Ей так неудобно, без крайней необходимости она бы себе ничего такого не позволила. Минут через десять она вернулась со смущенным видом. Глубокий вдох:

— В общем…

— Где твое обручальное кольцо? — спросила я.

* * *

— Увидимся в среду, Лин, — сказала Робин.

Я надела свою оранжевую парку и пошла к лифту. В приемной стояли два подростка: светловолосый мальчик — есть такой типаж, в тринадцать лет уже красавчик и при росте метр сорок сводит с ума семиклассниц, — и бледная девочка с отдельными зелеными прядями в волосах. На ней я задержала взгляд, так как узнала: Робин носила ее фотографию в ежедневнике, который иногда оставляла на столе открытым. Это была ее дочь Одри.

Я вышла из офиса на минуту раньше, но они нагнали меня у лифта. Пока мы втроем ехали вниз, я задержала дыхание и попыталась сделать так, чтобы видеть Одри, не глядя на нее в упор. Жаль, что она не была картинкой в журнале, тогда я могла бы рассмотреть ее как следует, поворачивая так и эдак страницу.

Знает ли она, кто я? Ревнует ли? Я бы ревновала. Когда мы спустились на первый этаж, Одри посмотрела мне прямо в лицо.

— Он считает, ты супер, — кивнула на своего друга и выскочила из лифта.

Я вышла на Бродвей, сияя от радости.

* * *

События следующих нескольких месяцев напоминали сюжет какого-нибудь детского фильма, где собака находит хозяина, преодолевая всевозможные каверзы судьбы и географии, и все в таком духе. Проведя дотошное расследование, Одри выяснила, что ее подружка по летнему лагерю Сара — это моя школьная подружка Сара, и стала передавать мне записки. Это были плотные конверты, раскрашенные объемными красками и залепленные звездочками. Первое письмо было написано смешными подростковыми каракулями, как в сериале «Спасенные звонком»: «ПРИВЕТ! ТЫ ПОТРЯСАЮЩАЯ! Мы должны подружиться. Мама говорит, подружились бы, если бы встретились. Мне нравится шопинг, саундтрек к „Фелисити“ и… да, шопинг! На фотографии я у Стены Плача, это после моей бат-мицвы. ОТВЕТЬ ПОСКОРЕЕЕЕЙ».

Я ответила в том же порывистом стиле и после долгих раздумий приложила фотографию, где лежу на кровати сестры в коротком топе с надписью «Супер Дебби»: «Я тоже обожжжжаю саундтрек к „Фелисити“, животных, играть роли и ДА, ШОПИНГ! В сети я LAFEMMELENA».

Сознавая, что так переписываться — не дело, я рассказала обо всем Робин, которая подтвердила, что это неуместно.