Марина сжала губы, расправила плечи и посмотрела на Неда прямо и твердо.
— Я ненавижу Арвеля, Нед, — сказала она тихо, но твердо. — Я убью его. И Валентина тоже. Потом.
Нед кивнул и с едва заметной улыбкой протянул ей вынутый из — за пояса нож. Крепкий, с узким лезвием и обмотанной пеньковой веревкой рукоятью, годный и для прямого удара, и для метания.
Марина приняла его заледеневшей рукой, взвесила на ладони. Хороший нож, удобный, сбалансированный. Таких ножей у Неда четыре, их ковал Длинный Педран специально для него. Он и для Марины ковал легкий клинок, и ковал бы для брата Генри, если бы брата не забрало море.
Почему-то мысль о брате и море показалась Марине очень верной.
Ну да, конечно.
Девиц не пускают на корабль, если только это не дочери герцога, готовые платить полновесным золотом. И то не каждый капитан решится рискнуть и навлечь на судно неудачу. А мальчишку — пустят. Она умеет вести себя как мальчишка. Умеет драться, ходить на парусной лодке и ориентироваться по звездам.
Значит, на корабль в Кардиффе поднимутся одноглазый пират Нед и никому не известный мальчишка.
— Мне нужна будет мужская одежда, Нед. И ты будешь звать меня Генри Морганом.
Кто сказал, что гитара — не ударный инструмент, тот никогда не был в Севилье томным поздним вечером.
Дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт граф де ла Вега — то есть Тоньо — точно знал, что настоящая испанская гитара прекрасно дополняет шпагу, если взять шпагу в левую руку, а гитару в правую.
Деморализованный и растерянный противник в таком случае наверняка или сбежит в ужасе от такого некуртуазного обращения с музыкальным инструментом, или, на худой конец, допустит хоть одну фатальную ошибку. Больше не нужно. Сабля по имени Марина отлично дополняет гитару, когда благородный дон идет под балкон благородной доньи петь серенаду.
Вот и томным апрельским вечером тысяча пятьсот… или тысяча шестьсот… не будем уточнять, года от Рождества Христова, когда благородный идальго Хуан Карлос Ортега изволил быть в отъезде, а его прекрасная супруга, Мария де лос Анхелес Инезилья Молина де Ортега изволила скучать, Тоньо счел своим святым долгом скрасить ее одиночество. Музыкой. Для начала. И, как водится в благословенном городе Севилье, едва он спел первый куплет старинной испанской серенады (что-то на тему «я здесь, Инезилья, я здесь под окном») и дошел до куртуазного предложения продеть дивную ножку сквозь прутья балконной ограды, из — за угла явился разряженный в пух и прах идальго с гитарой и в надвинутой на лоб шляпе. В целях конспирации, разумеется!
Ведь не пристало компрометировать благородную донью, буде ее супруг не изволит развлекать ее самостоятельно.
— Ах! — вскричала прекрасная донья Анхелес, как понятно из ее имени, обладательница ангельской доброты и кротости. — Только не дуэль, благородные доны!
Захлопала в ладоши, позвала дуэнью, служанок и приготовилась смотреть. Ведь истинно благородные доны не могут не оправдать ожиданий прекрасной доньи.
Пришлось драться. Ни дону Антонио, ни дону… э… так как дон был в шляпе, мы ради сохранения доброго имени доньи де Ортега оставим его имя в тайне и назовем просто амиго. Так вот, донам драться не особо-то хотелось. Но донья одна, их двое… конечно, по логике им бы сейчас спеть серенаду дуэтом и пойти в ближайший трактир выпить за крепкую мужскую дружбу… но… В общем, драться пришлось.
Гитара — в правую, сабля — в левую, выпад, звон клинков и сердитый гул гитары, восторженный «ах!» с балкона, еще выпад — и благородный амиго теряет шляпу, а за ней равновесие, и падает прямо в хрустальные струи Гвадалквивира. Которые струит зефир.
— О, дон Антонио! — с балкона, с придыханием.
— Черт, моя шляпа, мой камзол, тысяча чертей! — тихо, из хрустальных струй. — Тоньо, ты мне должен!
— С меня кальвадос, амиго, — еще тише, в хрустальные струи, и восторженно, прекрасной донье: — Ах, моя Анхелес!
Служанка выбегает из задней двери, подбирает гитару амиго, плывущего вниз по течению, — в сторону трактира, — забирает плащ дона Антонио вместе с его гитарой и смотрит, как он карабкается на балкон, тихо чертыхаясь на содранный предшественниками виноград и древние испанские традиции, не позволяющие пройти через дверь. Донья с балкона подбадривает его тихими возгласами и легким стриптизом: вечер томен и душен, сил ее нет больше терпеть этот ужасный корсет.
Вторая служанка, тихо чертыхаясь, срочно развязывает ленты корсажа, распускает прическу доньи и укладывает локоны в художественном беспорядке, и все это — пока дон преодолевает полосу препятствий.
Хорошо хоть не нужно держать гитару в зубах, да и архитектор был не дурак, сам небось лазил на балконы — вот и сделал очень удобного атланта с фиговым листочком где надо.
— Ах, Антонио! — еще больше придыхания, еще меньше слов; служанки убегают, оставив зажженную свечу, легкий ужин на двоих и щелочку в двери, чтоб удобнее подслушивать.
Донья бросается в объятия дону, его шляпа — черт знает какая по счету, прекрасная шляпа от лучшего севильского шляпника! — улетает в Гвадалквивир, и Тоньо с чувством выполненного долга укладывает донью в постель.
Через час с небольшим, когда над Гвадалквивиром разносился многоголосый бой часов и крики ночной стражи, — полночь, в Севилье все спокойно, — обнаженный Тоньо лежал на подушках, пахнущих розами и лавандой, перебирал распущенные косы доньи Анхелес и жевал засахаренную грушу. Ему было хорошо, но неимоверно скучно. Прекрасная донна Мария де лос Анхелес Молина, его неземная любовь трехлетней давности, на которой он чуть было не женился, вышла замуж за состоятельного идальго весьма зрелого возраста — пока Тоньо был в море. И теперь, как и всякая юная и горячая супруга уже далеко не юного и недостаточно горячего дона, ужасно страдала то от одиночества, то от ревности старика. И пока дон Ортега улаживал очередные дела где-то далеко от Севильи, развлекалась, как предписывали правила хорошего тона: флирт, серенады, дуэли, подарки и танцы, любовные записки и обмен взглядами в опере.
Три года назад Тоньо обожал оперу, дуэли и серенады, и, конечно же, любовь к прекрасным дамам составляла смысл его жизни. Ведь он был молод, горяч, благороден и романтичен, прямо как герой той же самой оперы. Это была настоящая жизнь! Он же Альба, а Альба — королевские кузены, великие и непобедимые Альба всегда играют в политику, войну и любовь. Можно просто в любовь.
А сейчас Тоньо еле сдерживал зевоту и думал об амиго, который пьет в трактире и, быть может, уже с кем-то подрался всерьез. Быть может, подраться с полудюжиной пьяных идальго было веселее… а, к дьяволу. Та же скука.
Донье же Анхелес скучно не было. Прекрасный ангел вспоминала о дуэли в ее честь, томно вздыхала и клялась в верности. То есть она, боже упаси, вовсе не строила глазки никому кроме Антонио, и совершенно не ожидала, что кто-то может подумать, будто она, добродетельная донья…