— Невеста? — переспросил Тоньо, судорожно вспоминая, когда ж это он успел обзавестись новой невестой.
— Ждут вас к завтраку через четверть часа, монсеньор. — Берто уже держал наготове кувшин для умывания.
— Их светлость герцог пожаловали после полуночи и не велели вас будить. Гостей всего трое, не считая слуг. Она такая… красивая, настоящая англичанка!
Тоньо вздрогнул и пролил воду мимо тазика.
Англичанка? Красивая?!
Марина?..
Он с надеждой глянул на Берто, уже готовый спросить, не зовется ли английская дама, его невеста, Мариной. И промолчал.
Потому что таких чудес не бывает.
Даже с Альба.
Расправляя на нем кружева и застегивая камзол, — какой злодей придумал завтракать в летнюю жару при полном параде! — Берто трещал без умолку об английских гостях, о слезах доньи Анхелес, узнавшей о невесте Тоньо, о негодяях поставщиках, о заболевшей лошади… Тоньо пропустил имя гостьи, услышал только, что невеста — ее дочь, и лет ей то ли пять, то ли восемь. И что их светлость герцог пригласил к завтраку дона Ортегу с супругой, и был весьма доволен тем, как дон Тоньо готовит Алькасабу к приему ее величества Изабеллы.
Все это было нужно и полезно, и Тоньо старался слушать и запоминать, но мог думать лишь о своем сне.
«Приду в Малагу. На праздник!»
Святые каракатицы, о чем он думает? Марина — сон, просто сон. Надо чаще приглашать Анхелес в свою спальню, вот и не будет никаких наваждений. Никакой фата Морганы.
Взгляд Тоньо упал на зеленые четки, ждущие на столике. Так и не проданные в Лиссабоне, последовавшие за ним сначала в Севилью, а затем и в Малагу. Тридцать три круглых и три плоских камешка, изученных до последней шероховатости, прохладных, пахнущих морской свежестью. Ее подарок.
Вздохнув, Тоньо обернул их вокруг запястья, под кружевной манжетой, привычно тронул серебряный крест, заменивший мусульманский полумесяц, и только тогда заметил, что на пальце нет кольца. Не родового перстня, а феникса, неудачного эксперимента самонадеянного мальчишки, возомнившего себя повелителем стихии.
Разумеется, феникс не ожил, не взлетел и на стал его верным слугой. Чушь это все, прав Великий Инквизитор. Это кольцо Тоньо забрал у отца, едва вернувшись в Испанию, и носил как напоминание о бренности сущего и вреде тщеславия.
И вот оно пропало.
— Берто, ты не видел мою птичку — счастье? — без особой надежды спросил он.
Разумеется, Берто не видел, и напомнил монсеньору, что четверть часа истекают через две минуты, а их светлость…
— Не терпит опозданий. Идем, Берто.
Они вошли в малую лазурную столовую, когда часы били десять.
Ровно в тот самый момент, когда в другую дверь входила англичанка. Ее утонченную красоту не портили даже круги усталости под ярко — синими глазами, а чопорно — строгое платье делало ее фигуру еще более хрупкой и беззащитной. Англичанку сопровождал герцог Альба. Рядом со смуглым герцогом кожа англичанки казалась белой, как крыло чайки, и особенно ярко выделялись пятна румянца на скулах. Как ни досадно было это признавать, но англичанка совершенно затмила прелестную Анхелес, — супруги Ортега уже вели светскую беседу у окна столовой в ожидании хозяев дома, — даром что была старше раза в два.
«Похоже, отец нашел себе новую пассию. Ее величество Изабелла будет ревновать».
Испанская королева предпочитала, чтобы ее верные вассалы любили только ее, восхищались только ею и склоняли головы только перед ней. Прекраснейшей. К тому же, еще при жизни неверного супруга она считала герцога Альба своей законной добычей. Хотя бы потому, что Карлос Фердинанд выдал за него собственную фаворитку, беременную его бастардом. Братцем Фердинандо Марко Альваресом де Толедо и Бомонт, предыдущим графом де ла Вега, да не устанут черти подбрасывать уголь под его сковороду.
С англичанкой были ее дети. Мальчик и девочка, четырех и пяти лет. Оба — бледные, длиннолицые, светлоглазые, с соломенно — рыжими кудряшками. Настолько же некрасивые, насколько хороша была их мать.
Дети тоже рассматривали его. Тихонько, исподтишка, слишком строго воспитанные, чтобы глазеть.
Тоньо с улыбкой приблизился к отцу и англичанке, поклонился.
— Мой сын, дон Антонио…
Пока отец перечислял его имена, титулы, владения настоящие и будущие, Тоньо мимолетно пожалел свою маленькую невесту. Ее мать и донья Анхелес уже обменивались такими взглядами, что будь они в открытом море, кто-нибудь уже пошел бы ко дну. Глупо. Сколько бы пробоин прекрасные дамы не устроили друг другу в бортах, ничто не изменит того факта, что граф де ла Вега женится на невинной девице голубых кровей, а донья Ортега останется его любовницей столько, сколько граф де ла Вега пожелает. Свой шанс стать его супругой она давно упустила, и неважно, что приданое будущей донье Ортега дал герцог Альба. До своей службы на флоте Тоньо бы разозлился на отца, лишившего его возлюбленной, теперь же понимал, что все к лучшему. Анхелес ему не пара. Зато, быть может, эта маленькая девочка лет через десять станет хорошей женой. Главное, не думать о фата Моргане и не сравнивать малышку с ней. Донна как — ее — там не виновата, что не родилась на полтора десятка лет раньше и не стала капитаном Генри Морганом.
Выслушав длинный перечень титулов гостьи и ее детей, Тоньо со всей галантностью поцеловал пахнущие ладаном пальцы и приготовился стоически вытерпеть сначала этот проклятый завтрак, а затем все официальные церемонии. Спорить с отцом относительно своей женитьбы он не собирался. Смысл? Все равно единственной женщины, которую он хотел бы видеть рядом каждый день и каждую ночь, он не получит. Никогда. Потому что фата Моргана — бред и наваждение, о ней просто надо забыть.
Надо.
Прямо сейчас.
И прямо сейчас что-то вежливое сказать этой донье, герцогине как ее там… Торвайн, кажется. Ничего, сегодня он все выучит и запомнит.
Тоньо улыбнулся как можно теплее:
— Я счастлив нашему знакомству, донья Элейн.
— Не вся. Я расскажу тебе потом, — пообещала Марина, отгоняя непрошенные воспоминания.
Но поздно, черты испанского дона уже таяли, ротонда расплывалась, а шум водопада все больше походил на шелест моря за бортом.
Нет, не хочу снова туда, нет!
Марина попыталась удержать ускользающий сон…
— Тоньо? Тоньо! — позвала она, схватившись за его руку.
Тщетно. Пальцы сомкнулись на пустоте, лицо Тоньо исказилось презрительной ухмылкой, такой чужой и такой знакомой… Мечта неудержимо превращалась в кошмар, привычный, как «Pater noster».
— Я приду на праздник, в Малагу!.. — крикнула она исчезающему Тоньо, уже проваливаясь на несколько лет назад, точно зная, что это все сон, и не в силах ни что-то изменить, ни проснуться.