– Пей до дна, – сказал он с нарочитой веселостью. – Это поможет.
И не заметил, что на пороге спальни стоит – босиком, в пижаме – сонная Виола, разбуженная нечеловеческими стенаниями матери.
Вместо того чтобы погрузиться в глубокий сон, который, как надеялся Тедди, станет предвестником конца, Нэнси неожиданно пришла в сильное возбуждение, заметалась в постели, начала рвать на себе волосы, сдирать простыни и ночную рубашку, как будто изгоняла огненного демона. Тедди подбавил морфия к оставшуюся молоку, но Нэнси так размахивала руками, что отшвырнула стакан в другой конец спальни. Она зашлась каким-то дьявольским, неумолчным криком, разинув рот, как черную пасть, будто сама превратилась в демона, засевшего у нее в мозгу. Тедди в отчаянии схватил подушку и накрыл ей лицо, не в силах думать, что это конец, уже самый конец и что она не нашла желанного избавления от ночных мук. Он сильнее прижал подушку. Вот, значит, как вершится убийство. Голыми руками. Пока смерть не разлучит нас.
Она застыла. Тедди убрал подушку. У Нэнси не осталось сил сопротивляться, а может, просто подействовал морфий, но лежала она без движения. Он попробовал нащупать пульс. Ничего. Только его собственное сердце оглушало своими ударами. Лицо Нэнси было спокойным, боль и зверские муки отступили. Перед ним снова была Нэнси. Она осталась собой.
Виола бесшумно вернулась в постель. «Истинные кошмары приходят не во сне, а наяву», как говаривала рассказчица в ее новейшем романе «Каждая третья мысль». («На сегодняшний день – ее лучшее произведение» // Журнал Good Housekeeping.)
– А если вы пойдете под суд, какая судьба постигнет ту девочку, что спит наверху? – урезонивал доктор Уэбстер.
У нее множество теток, мысленно отвечал Тедди. Любая из них даст мне сто очков вперед. «Если с тобой тоже что-нибудь случится, – говорила ему Нэнси, – Виоле лучше всего будет остаться с Герти». («Нет-нет, с тобой, конечно, ничего не случится!»)
Герти казалась ему наименее подходящей для этой роли. На первом месте, с его точки зрения, шла Милли.
– А почему именно с Герти? – спросил он вслух.
– Она разумна, практична, терпелива, – Нэнси, загибая пальцы, перечисляла достоинства Герти, – и в то же время с долей авантюризма, не робкого десятка. Сумеет воспитать Виолу храброй.
Храбрости Виоле недоставало; они оба это знали, но никогда не произносили вслух.
Какое у меня право разглагольствовать о храбрости? – думал Тедди, подливая виски себе и доктору Уэбстеру.
– Я выпишу справку о смерти, – сказал доктор. – А вам нужно позвонить в похоронное бюро. Или хотите, чтобы это сделал я?
– Нет, – ответил Тедди, – я сам.
После ухода врача Тедди поднялся в комнату Виолы. Дочь крепко спала. Он не смог заставить себя разбудить ее лишь для того, чтобы сообщить самую страшную весть, какую только можно представить. Погладив ее чуть влажный лоб, Тедди легко поцеловал Виолу и сказал:
– Я люблю тебя.
Этой фразой ему следовало проститься с Нэнси, но в те последние минуты он был в таком смятении, что не проронил ни слова. Виола что-то пробормотала, заворочалась, но не проснулась.
Королева медленно сплавлялась по Темзе.
– Королева, – сказала Виола, – в телевизоре.
Она смотрела на вещи просто: флотилия на реке, дождь, незыблемость монархии.
– Ты уже не различаешь картинку, да?
Виола говорила с Тедди громко и медленно, как с неразумным ребенком. Она сидела у его кровати в кресле с высокой спинкой, какие всегда стоят в домах престарелых. На такие кресла она садилась с раздражением. Они предназначались для старичья, а Виола совсем не жаждала войти в эту категорию, хотя сама уже имела право ездить на отдых от компании «Сага» и ужинать с пенсионерами при церкви; в этом возрасте уже впору носить бежевую куртку и штаны на резинке (чисто гипотетически). В этом возрасте уже можно перебираться в «Фэннинг-Корт». Боже упаси, конечно.
Тедди больше не мог сидеть в кресле. Он был прикован к постели, да и вообще ничего не мог. Его сумерки сгущались, и он погружался во тьму. Виола представляла, как синапсы в отцовском мозгу то вспыхивают, то затухают, будто медленно умирающие звезды. Скоро Тедди сгорит дотла, взорвется и превратится в черную дыру. Знания Виолы в области астрофизики были туманными, но эта метафора ей нравилась.
На Тедди поставили клеймо: надели ему на запястье пластиковый больничный браслет. Похожие были у Санни и Берти в родильном отделении. Первый молочный зубик, первые пинетки, нехитрые рисунки из детского сада, школьные дневники – многие хранят такие вещи как драгоценные реликвии детства, но Виола от них избавилась. («Да, потом пожалела. Вопрос закрыт?»)
На браслете Теда было написано «Не реанимировать», – стало быть, он задержался на этом свете дольше отведенного срока. Боже, до чего жуткая штука жизнь. На Виолу вновь нахлынули воспоминания прошлой ночи, хотя они и не отступали. Ее передернуло. Она так опозорилась. Точнее сказать, низко пала.
Виола приехала в Йорк из Харрогейта к вечеру и надеялась повидаться с подругами. Да, несмотря ни на что, у нее были подруги. Виола собиралась позвонить им и как ни в чем не бывало сказать: «Может, встретимся? Посидим где-нибудь?», будто ее только что осенило, хотя на самом деле она планировала это не один день. Виола пыталась вести себя непринужденно – но то, что она принимала за непринужденность в молодости, было, скорее, попросту равнодушием («Пошли на пляж?» – «Ну пошли»). А к тому же она пыталась снова влиться в дружеский круг, от которого вынужденно отошла, добившись успеха. («Извините, жутко занята, море дел».)
С этими подругами они не виделись давно – годы (и годы), а расстались не лучшим образом. Все трое состояли в «Женском совете по здоровому питанию»: по существу, занимались тем, что вместо нормальных коробочек мюсли покупали безобразные мешки отрубей и лузги, а потом делили их между собой. Их мало что объединяло, кроме штайнеровской школы и кампании за ядерное разоружение; для кого-то и этого было бы достаточно, но только не для Виолы.
Приехав в Йорк, она поняла, что упустила из виду одно обстоятельство: это был не просто субботний день, но еще и государственный праздник – город предстал перед ней в торжественном убранстве, в буйстве красно-бело-синих полотнищ. По выходным Йорк осаждали неистовые толпы, прибывающие сюда из еще более северных мест.
Виола нашла пристанище в гостинице «Сидар-корт», где прежде размещалось Главное управление Северо-Восточной железной дороги. В конечном счете все сущее становится временным пристанищем. Пылью, песком и временным пристанищем. Она рассчитывала на комнату с хорошим видом, чтобы окна выходили на городские стены Йорка, но таких номеров не осталось. Будь она героиней романа Форстера (на сорок лет моложе, чем сейчас) – нашла бы любовь всей своей жизни, испытав бурю эмоций, и заполучила бы желанную комнату с видом. Но Виола не хотела ни эмоциональных потрясений (на мужчинах она давно поставила крест), ни, конечно, долгой любви, но, естественно, не отказалась бы от номера с хорошим видом. Девушка за стойкой регистрации почти наверняка не слышала о Форстере, хотя могла слышать о Виоле Ромэйн, но Виола не хотела проверять свои гипотезы. Она и без того всю жизнь скиталась по морю невежества, мелкому, но безбрежному. Да, она позволяет себе высокомерные предположения. Нет, она не имеет на это права. Девушка за стойкой, ни сном ни духом не ведавшая ни о Форстере, ни о Виоле Ромэйн, но «обожавшая», судя по всему, «Пятьдесят оттенков серого» (чем рисковала вызвать у Виолы эпилептический припадок), вручила ей карту-ключ и сказала, что позовет портье, дабы тот проводил ее в номер. «Я могу что-нибудь еще для вас сделать, миссис Ромэйн?»