Сэд сначала ринулся на меня, как бык на волка, но я был намного проворнее и каждый раз уворачивался. Он проносился мимо, получая укол моего меча сзади – в руку или в спину. Вскоре марсианин был залит кровью, сочащейся из полудюжины мелких ран, но я не мог заставить его открыться, чтобы нанести решающий удар. Потом Сэд изменил тактику и стал сражаться осторожно, с крайней ловкостью, пытаясь техникой фехтования достичь того, чего не добился грубой силой. Должен признать, он был блестящим мастером, и, если бы не моя выносливость и поразительная подвижность, порожденная слабой силой притяжения на Марсе, я мог бы не выиграть этот бой.
Некоторое время мы кружили по площадке, не нанося друг другу особого вреда; длинные прямые, похожие на иглы мечи сверкали в лучах солнца, а их звон нарушал тишину, когда они сталкивались друг с другом. Наконец Сэд, понимая, что устал сильнее, чем я, явно решил положить конец схватке с честью для себя. В тот самый момент, когда он бросился вперед, меня ослепила внезапная вспышка яркого света, я не смог вовремя отреагировать и сумел лишь вслепую отскочить в сторону в попытке избежать могучего удара меча, лезвие которого будто ощутил всеми внутренностями. Маневр не совсем удался, мое левое плечо пронзила острая боль, но при этом я, ища взглядом противника, увидел сцену, которая вознаградила меня за рану, полученную в результате временной слепоты. На колеснице Деи Торис стояли три фигуры, явно наблюдавшие за боем поверх голов таркиан, – сама Дея Торис, Сола и Саркойя, – и эта живая картина запечатлелась в моей памяти навеки.
Как раз в тот момент, когда я туда посмотрел, Дея Торис повернулась к Саркойе с яростью молодой тигрицы и что-то вышибла из поднятой руки женщины. Падающий предмет вспыхнул на солнце. И тут я понял, что ослепило меня в критический момент схватки и как именно Саркойя нашла способ убить меня, сама не нанося последнего удара. А следующий эпизод едва не стоил мне жизни, потому что на долю секунды полностью отвлек меня от противника: когда Дея Торис выбила крошечное зеркальце из руки Саркойи, та, смертельно побледнев от ярости и разочарования, выхватила кинжал и кинулась на девушку; а Сола, наша милая, преданная Сола, тут же очутилась между ними, и последним, что я увидел, был огромный нож, устремившийся к ее груди.
Я заметил, как развернулся мой враг после броска, и с неохотой вернулся к необходимости драться, однако мои мысли все же были далеко.
Мы снова и снова яростно атаковали друг друга, пока наконец я не почувствовал, как острие вражеского меча касается моей груди. Невозможно было ни уклониться от этого удара, ни парировать его, а потому я всем весом своего тела ринулся вперед, держа перед собой оружие, полный решимости хотя бы не умереть в одиночку, если уж не удастся ничего изменить. И вот сталь проникла в мою грудь, в глазах потемнело, голова закружилась, и я ощутил, как подгибаются колени.
Когда ко мне вернулось сознание – это, как выяснилось, случилось через мгновение, – я быстро вскочил на ноги в поисках своего меча и тут же нашел его. Он по самую рукоять был погружен в зеленую грудь Сэда, который лежал на коричневом мху, растущем на дне древнего моря. Я окончательно пришел в себя и ощупал вражеское оружие, пронзившее мою грудь слева, – оказалось, что лезвие лишь задело кожу и мышцы над ребрами, а потом скользнуло вверх и проткнуло насквозь мое плечо. Это произошло потому, что я все-таки вовремя уклонился в сторону и немного вниз. Моя рана оказалась болезненной, но не опасной.
Выдернув лезвие из своего тела, я вытащил и свой меч и, повернувшись спиной к уродливому трупу, пошел, чувствуя тошноту, боль и отвращение, к повозке, в которой ехала моя свита с поклажей. Марсиане гулом и аплодисментами приветствовали меня, но мне не было до них дела.
Истекая кровью, слабея с каждым шагом, я добрался до своих женщин, и те, привыкшие к подобным происшествиям, сразу перевязали мои раны, наложив на них замечательные целебные мази, – они не помогли бы разве что при смертельных ударах. Дайте марсианской женщине шанс, и смерть стушуется перед ней. В результате очень скоро я почувствовал себя сносно, разве что ощущал слабость от потери крови и легкую боль, и более не испытывал мучений от ранения, которое, без сомнения, при земных методах лечения уложило бы меня в постель на много дней.
Как только марсианки закончили свою работу, я поспешил к повозке Деи Торис, где и нашел бедняжку Солу с обмотанной бинтами грудью, но явно не слишком пострадавшую от столкновения с Саркойей; кинжал этой гарпии, судя по всему, налетел на одно из металлических нагрудных украшений Солы и, скользнув, лишь слегка порезал ее.
Подойдя ближе, я увидел, что Дея Торис лежит ничком на своих шелках и шкурах и все ее маленькое тело содрогается от рыданий. Она не заметила моего присутствия и не слышала, как я разговариваю с Солой, которая стояла поодаль.
– Ее ранили? – спросил я Солу, кивком указывая на Дею Торис.
– Нет, – ответила Сола, – она думает, что ты погиб.
– И теперь некому будет чистить зубы кошке ее бабушки? – весело спросил я.
– Думаю, ты ошибаешься на ее счет, Джон Картер, – сказала Сола. – Я не понимаю ни ее, ни тебя, но уверена, что внучка десяти тысяч джеддаков никогда не стала бы вот так рыдать по тому, кто не завоевал ее высшей привязанности. Это гордый народ, но правдивый, как и все эти барсумиане, и ты должен был очень серьезно ее задеть, чтобы она перестала замечать тебя, хотя сейчас и оплакивает твою смерть. Слезы – редкое зрелище на Барсуме, – продолжила Сола, – и потому мне так трудно их объяснить. Я за всю свою жизнь только и видела двоих плачущих, кроме Деи Торис; одна из них рыдала от горя, другая – от ярости. Первой была моя мать, за много лет до того, как ее убили, второй – Саркойя, когда ее сегодня оттаскивали от меня.
– Твоя мать?! – воскликнул я. – Но, Сола, дитя, ты не могла знать свою матушку!
– Но я знала ее. И отца тоже, – добавила она. – Если тебе хочется услышать странную и совсем не барсумианскую историю, приходи сегодня вечером к нашей повозке, Джон Картер, и я тебе расскажу то, чего никому не рассказывала прежде. А теперь пора ехать дальше, уже подают сигнал.
– Я приду вечером, Сола, – пообещал я. – Только сообщи Дее Торис, что я жив и со мной все хорошо. Я не стану ей навязываться, а ты не говори, что я видел ее слезы. Если она захочет, то обратится ко мне сама, я же буду ждать ее решения.
Сола забралась в повозку, и та сразу тронулась, занимая свое место в общем строю, а я поспешил к ожидавшему меня фоату и поехал рядом с Тарсом Таркасом в конце процессии.
Она представляла собой весьма внушительное и даже вызывающее благоговейный страх зрелище. Через желтовато-коричневую равнину тянулись две с половиной сотни изукрашенных, ярко расписанных повозок, перед ними, по пять всадников в ряд, ехали около двухсот воинов и вождей, еще столько же марсиан в таком же строю следовали позади, а по сторонам от каравана скакали десятка два с лишним верховых. Под конвоем, кроме повозок, передвигались пятьдесят мастодонтов-тяжеловозов, это были животные, именуемые зитидарами, да еще пять-шесть сотен свободных фоатов, чтобы воины могли менять «коней». Сверкающий металл и драгоценности мужчин и женщин, нарядная упряжь зитидаров и фоатов, пестрые краски чудесных шелков и кожи придавали каравану варварское великолепие, которое заставило бы позеленеть от зависти даже восточных индусов.