XVII
Привалов решился ехать в Петербург сам, чтобы перенести дело в сенат. Теперь он мог воспользоваться произведенной Половодовым растратой в своих интересах, да и хлопотать мог уже не от себя только лично, но и от брата Тита. Веревкин, конечно, ехал вместе с ним и только просил об одном – чтобы подождать приезда Василия Назарыча с приисков, когда его собственное дело окончательно вырешится в ту или другую сторону. Привалову тоже нужно было привести в порядок кой-какие дела на мельнице, и он согласился подождать до первого зимнего пути.
Веревкин каждый день ездил в бахаревский дом. Его появление всегда оживляло раскольничью строгость семейной обстановки, и даже сама Марья Степановна как-то делалась мягче и словоохотливее. Что касается Верочки, то эта умная девушка не предавалась особенным восторгам, а относилась к жениху, как относятся благоразумные больные к хорошо испытанному и верному медицинскому средству. Иногда она умела очень тонко посмеяться над простоватой «натурой» Nicolas, который даже смущался и начинал так смешно вздыхать.
– Ну, наша Вера Васильевна уродилась, видно, не в батюшку, – рассуждал Лука «от свободности». – Карахтер у нее бедовый, вся в матушку родимую, Марью Степановну, выйдет по карахтеру-то, когда девичья-то скорость с нее соскочит… Вон как женихом-то поворачивает, только успевай оглядываться. На што уж, кажется, Миколай-то Иваныч насчет словесности востер, а как барышня поднимет его на смешки, – только запыхтит.
Марья Степановна, по-видимому, не раскаивалась в своем выборе и надеялась, что Василий Назарыч согласится с нею. Иногда, глядя на Веревкина, она говорила вслух:
– Вот уж поистине, Николай Иваныч, никогда не знаешь, где потеряешь, где найдешь… Из Витенькиной-то стрельбы вон оно что выросло! Вот ужо приедет отец, он нас раскасторит…
Наконец приехал и Василий Назарыч с прииска. Верочка сама объявила ему о сделанном ею выборе. Это неожиданное известие очень взволновало старика; он даже прослезился.
– Он тебе нравится? – спрашивал он Верочку.
– Очень, папа…
– Ну, твое счастье… Прежде старики сами выбирали женихов детям да невест, а нынче пошло уж другое. Тебе лучше знать, что тебе нравится; только не ошибись…
– Нет, папа: он такой добрый.
– Дай Бог, дай Бог, деточка, чтобы добрый был. Вот ужо я с ним сам переговорю…
Веревкину старик откровенно высказал все, что у него лежало на душе:
– Сам-то ты парень хороший, да вот тятенька-то у тебя…
– Василий Назарыч, право, трудно обвинять человека в том, от кого он родился, – говорил Веревкин.
– Верно, все верно говоришь, только кровь-то в нас великое дело, Николай Иваныч. Уж ее, брат, не обманешь, она всегда скажется… Ну, опять и то сказать, что бывают детки ни в мать, ни в отца. Только я тебе одно скажу, Николай Иваныч: не отдам за тебя Верочки, пока ты не бросишь своей собачьей должности…
– Это мой хлеб, Василий Назарыч.
– И должность свою бросишь, и за Верочкой я тебе ничего не дам, – продолжал старик, не слушая Веревкина, – сам знаешь, что чужая денежка впрок нейдет, а наживай свою.
– Я и не рассчитываю, Василий Назарыч, на чужие деньги.
– Ну, рассчитываешь там или нет, – по мне, было бы сказано… так-то!.. Конечно, оно хорошо быть адвокатом, жизнь самая легкая, да от легкой-то жизни люди очень скоро портятся.
– Дайте подумать, Василий Назарыч…
– Тут и думать нечего: твое счастье, видно, в сорочке ты родился, Николай Иваныч. А денег я тебе все-таки не дам: научу делу – и будет с тебя. Сам наживай.
Веревкин несколько дней обдумывал это предложение, а потом, махнув рукой на свою «собачью службу», решил: «В семена так в семена… Пойдем златой бисер из земли выкапывать!»
– Только дайте мне дело Шатровских заводов кончить, – просил Веревкин Василия Назарыча. – Нужно будет съездить в Петербург еще раз похлопотать…
– Не держу, поезжай… Только из этого ничего не выйдет, вперед тебе скажу: заводов вам не воротить. Ну, а Сергей что?
Веревкин рассказал, что знал о мельнице и хлебной торговле Привалова. Старик выслушал его и долго молчал.
– Этакая мудреная эта приваловская природа! – заговорил он. – Смотреть на них, так веревки из них вей, а уж что попадет в голову – кончено. Прошлую-то зиму, говорят, кутил он сильно?
– Теперь не пьет больше, Василий Назарыч.
– В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
Свадьба Верочки была назначена сейчас после рождества, когда Веревкин вернется из Петербурга.
Привалов в это время был в Гарчиках, где разыгрывалась самая тяжелая драма: Лоскутов сошел с ума… Был вызван из Узла доктор Сараев, но больной уже не нуждался ни в чьей помощи: смерть была не за горами. У Лоскутова развилась острая форма помешательства с припадками религиозной мании. Он вообразил себя мессией, который пришел спасти весь мир и вторично умереть для спасения людей. Самый восторженный бред перемешивался со страшными приступами отчаяния, которое переходило в исступление. Больной неистовствовал и бесновался, так что его приходилось даже связывать, иначе он разбил бы себе голову или убил первого, кто подвернулся под руку.
В комнате больного попеременно дежурили Привалов, Нагибин или сам доктор. Что касается Надежды Васильевны, то доктор непременно настаивал, чтобы она переселилась в деревню, где не будет слышать стонов и воплей несчастного больного.
– Если вы не заботитесь о себе, то подумайте о вашей дочери, – говорил доктор, когда Надежда Васильевна не хотела следовать его советам. – Больному вы не принесете особенной пользы, а себя можете окончательно погубить. Будьте же благоразумны…
Надежда Васильевна наконец согласилась с той тупой покорностью, какая является у людей, потерявших последнюю надежду. Она не плакала, не жаловалась, но это немое горе серьезно беспокоило доктора.
Острый период болезни Лоскутова продолжался дней десять, в течение которых он ни разу не заснул, но потом он как-то вдруг «стишал» и точно весь распустился.
– Начался паралич, – предупредил Привалова доктор. – Скоро все кончится.
– Вы предупредили об этом Надежду Васильевну?
– Да… Смерть – самый счастливый исход для таких больных.
Через две недели Лоскутова не стало. Его похоронили на общем крестьянском кладбище, куда Надежда Васильевна ходила каждый день. Доктор каждый раз провожал ее, озабоченный слишком сдержанным, немым горем своей бывшей ученицы. Ему самому было не веселее, и он даже жалел, что Зося продолжает еще жить, жить для того, чтобы спускаться все ниже и ниже по той покатой, скользкой плоскости, по которой она теперь уже катилась. Лоскутова доктор любил и глубоко ценил как талантливую, светлую голову, которая, как многие другие светлые головы на Руси, пропала ни за грош…