– Именно?

– Именно? – повторила Надежда Васильевна вопрос Лоскутова. – А это вот что значит: что бы Привалов ни сделал, отец всегда простит ему все, и не только простит, но последнюю рубашку с себя снимет, чтобы поднять его. Это слепая привязанность к фамилии, какое-то благоговение перед именем… Логика здесь бессильна, а человек поступает так, а не иначе потому, что так нужно. Дети так же делают…

– Но ведь это не дети, Надя…

– Разница в том, что у этих детей все средства в руках для выполнения их так нужно. Но ведь это только со стороны кажется странным, а если стать на точку зрения отца – пожалуй, смешного ничего и нет.

Часть третья

I

В бахаревском доме царствовала особенная, зловещая тишина, и все в доме чувствовали на себе ее гнет.

Сумрачный и неприветливый сидит в своей каморке старый Лука. С утра до вечера теперь брюзжит и ворчит старик и, чтобы разогнать скуку, все что-нибудь чистит: то ручку у дверей, то шарниры, то бронзовую накладку с надписью: «Для писем и газет». Последнюю Лука чистит с особенным ожесточением, точно старается ее задобрить. Железный ящик, прикрепленный к двери с внутренней стороны, в глазах Луки имеет какое-то особенное, таинственное значение: из этого небольшого ящика налетают на бахаревский дом страшные минуты затишья, и Лука с суеверным страхом подходит к нему каждое утро.

Однажды, когда Лука принес письмо, Василий Назарыч особенно долго читал его, тер себе рукой больное колено, а потом проговорил:

– Ну, Лука, наши с тобой дела плохи…

У Луки екнуло сердце от этих слов, и он раскрыл рот, приготовившись выслушать неприятное известие.

– На Варваринском прииске плохо, – объяснил Василий Назарыч, не глядя на старика. – Значит, летом нам работать негде будет…

Вот с этого времени и сделалось в бахаревском доме особенно тихо, точно кто придавил рукой прежнее веселье.

Начиналась уже осень, хотя еще стоял август. Было два таких холодных утренника, что весь бахаревский сад покрылся желтыми пятнами, а цветник во дворе почернел совсем. Дни становились короче, а по ночам поднимался сильный ветер, который долго-долго гудел в саду, перебирая засохшие листья и со свистом врываясь в каждую щель. Суеверный Лука крестится и творит молитву, когда хлопнет железным листом на крыше или завоет в трубе. Сейчас же за стеной был кабинет Василия Назарыча, и старик далеко за полночь прислушивался к каждому звуку, доносившемуся к нему оттуда. Василий Назарыч тоже подолгу не спит по ночам и все что-то пишет и откладывает на счетах. «Ох! Все это от проклятых писем», – думает про себя Лука, прислушиваясь к каждому звуку.

Днем старику как будто веселее, и он все поглядывает через двор, в людскую, где всем верховодит немая Досифея. У Марьи Степановны не было тайн от немой, и последняя иногда делилась ими с Лукой, хотя с большой осторожностью, потому что Лука иногда мог и сболтнуть лишнее, особенно под пьяную руку. Придет Лука в кухню, подсядет к самому столу, у которого командует Досифея, и терпеливо ждет, когда она несколькими жестами объяснит все дело. Здесь Лука узнал, что у «Сереженьки» что-то вышло с старшей барышней, но она ничего не сказывает «самой»; а «Сереженька» нигде не бывает, все сидит дома и, должно быть, болен, как говорит «сама».

– Которая уж неделя пошла… – вздыхает Лука.

Старик, под рукой, навел кое-какие справки через Ипата и знал, что Привалов не болен, а просто заперся у себя в комнате, никого не принимает и сам никуда не идет. Вот уж третья неделя пошла, как он и глаз не кажет в бахаревский дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.

– Сам-то ничего не знает, – объясняла Досифея, – и никто не знает…

II

Однажды, когда Лука особенно сильно хандрил с раннего утра и походя грыз Игоря, сильный звонок у подъезда просто взбесил степенного старика.

– Кого это черт принес! – ругался Лука, нарочно медля отворить двери. – Точно на пожар трезвонит… Наверно, аблакат какой-нибудь, прости ты меня, истинный Христос!

Звонок повторился с новой силой, и, когда Лука приотворил дверь, чтобы посмотреть на своего неприятеля, он даже немного попятился назад: в дверях стоял низенький толстый седой старик с желтым калмыцким лицом, приплюснутым носом и узкими черными, как агат, глазами. Облепленный грязью татарский азям и смятая войлочная шляпа свидетельствовали о том, что гость заявился прямо с дороги.

– Господи Исусе Христе… – ужаснулся Лука, отступая из своей позиции, и прибавил: – Да ведь это никак ты, Данила Семеныч?..

– А ты возьми глаза-то в зубы, да и посмотри, – хрипло отозвался Данила Семеныч, грузно вваливаясь в переднюю. – Что, не узнал, старый хрен? Девичья память-то у тебя под старость стала… Ну, чего вытаращил на меня шары-то? Выходит, что я самый и есть.

Гость хрипло засмеялся, снял с головы белую войлочную шляпу и провел короткой пухлой рукой по своей седой щетине.

– Данила Семеныч… голубчик… Да откедова ты взялся-то? – взметался Лука. – Угодники бессребреники… Зачем ты приехал-то?

– Ну, ну, запричитал, старый хрен… Не с неба упал на тебя!.. Завтра двадцатый день пойдет, как с Саяна…

– С прииску?

– Обнаковенно… А то откуда?.. Ну, да нечего с тобой бобы-то разводить… Старик-то дома?

– Дома, дома…

– Ну, я к нему сейчас… пойду…

– Ну, уж я тебя в таком виде не пущу, Данила Семеныч. Ты хоть образину-то умой наперво, а то испугаешь еще Василия-то Назарыча. Да приберись малость, – вон на тебе грязищи-то сколько налипло…

– Грязцы точно что захватил дорогой-то… Не раздеваясь, гнал три недели!.. Рука даже опухла от подзатыльников ямщикам… Ей-богу!..

– Да ну тебя, подь ты к чо́мору! – отмахивался Лука, затаскивая гостя в свою каморку. – Все у тебя, Данила Семеныч, хихи да смехи… Ты вот скажи, зачем к нам объявился-то?

– Объявился – и вся тут, – коротко сказал Данила Семеныч, с трудом стаскивая с своих богатырских плеч стоявший лубом азям, под которым оказался засаленный татарский бешмет из полосатой шелковой материи.

– Ох, чует мое сердечушко, што не к добру ты нагрянул, – причитал Лука, добывая полотенце из сундучка. – Василий-то Назарыч не ждал ведь тебя, даже нисколько не ждал, а ты, на-поди, точно снег на голову…

– Я люблю скоро все делать…

– Хошь бы письмо написал, што ли… Ведь много писал… Я сам носил твои-то письма к барину!

– Раньше писал, а теперь не о чем… Да письмо долго, а я живой ногой долетел. Нет ли у тебя пропустить чего-нибудь? Горло пересохло…

– Да ведь ты дорогой-то, поди, на каждом станке прикладывался? Вон, глаза-то совсем заплыли…