– К несчастью, у меня нет с собой аппарата.
– Так пойдите за ним, черт подери. Разве вы из тех людей, которые доверяют своей памяти?
– Ну, это лицо на вашей мозаике я так скоро не забуду.
– Забудете, когда помрете, и я тоже забуду. Когда умру, я все забуду, чего и вам желаю.
– Она вам позировала, или вы работаете по фотографии, или еще как?
– Я работаю еще как.
– Что?
– Я работаю еще как. – Он постучал себя по виску. – Все тут, в моей достойной зависти башке.
– Вы ее знаете?
– Имею счастье.
– Фрэнк Хониккер счастливец.
– Френк Хониккер кусок дерьма.
– А вы человек откровенный.
– И к тому же богатый.
– Рад за вас.
– Хотите знать мнение опытного человека? Деньги не всегда дают людям счастье.
– Благодарю за информацию. Вы сняли с меня большую заботу. Ведь я как раз придумал себе заработок.
– Какой?
– Хотел писать.
– Я тоже как-то написал книгу.
– Как она называлась?
– «Сан-Лоренцо. География, история, народонаселение»
– Значит, вы – Филипп Касл, сын Джулиана Касла, – сказал я художнику.
– Имею счастье.
– Я приехал повидать вашего отца.
– Вы продаете аспирин?
– Нет.
– Жаль, жаль. У отца кончается аспирин. Может, у вас есть какое-нибудь чудодейственное зелье? Папаша любит делать чудеса.
– Нет, я никакими зельями не торгую. Я писатель.
– А почему вы думаете, что писатели не торгуют зельем?
– Сдаюсь. Признаю себя виновным.
– Отцу нужна какая-нибудь книга – читать вслух людям, умирающим в страшных мучениях. Но вы, наверно, ничего такого не написали.
– Пока нет.
– Мне кажется, на этом можно бы подзаработать. Вот вам еще один ценный совет.
– Может, мне удалось бы переписать двадцать третий псалом, немножко его переделать, чтобы никто не догадался, что придумал его не я.
– Боконон уже пытался переделать этот псалом, – сообщил он мне, – и понял, что ни слова изменить нельзя.
– Вы и его знаете?
– Имею счастье. Он был моим учителем, когда я был мальчишкой. – Он с нежностью кивнул на свою мозаику: – Мона тоже его ученица.
– А он был хороший учитель?
– Мы с Моной умеем читать, писать и решать простые задачи, – сказал Касл, – вы ведь об этом спрашиваете?
Тут подошел Лоу Кросби – еще раз взглянуть на Касла, на этого писсанта.
– Так кем вы себя считаете? – насмешливо спросил он. – Битником или еще кем?
– Я считаю себя боконистом.
– Но это же против законов этой страны?
– Я случайно имею счастье был американцем. Я называю себя боконистом, когда мне вздумается, и до сих пор никто меня за это не трогал.
– А я считаю, что надо подчиняться законам той страны, где находишься.
– Это по вас видно.
Кросби побагровел:
– Иди ты в задницу, Джек!
– Сам иди туда, Джаспер, – мягко сказал Касл, – и все ваши праздники вместе с рождеством и Днем благодарения туда же.
Кросби прошагал через весь холл к регистратору и сказал:
– Я желаю заявить на этого человека, на этого писсанта, на этого так называемого художника. У вас тут страна хотя и маленькая, но хорошая, старается привлечь туристов, старается заполучить новые вклады в промышленность. А этот малый так со мной разговаривал, что ноги моей больше тут не будет, и ежели меня знакомые спросят про Сан-Лоренцо, я им скажу, чтобы носа сюда не совали. Может, там, на стенке, у вас и выйдет красивая картина, но, клянусь честью, такого писсанта, такого нахального, наглого сукина сына, как этот ваш художник, я в жизни не видел.
Клерк позеленел:
– Сэр…
– Что скажете? – сказал Кросби, горя негодованием.
– Сэр, это же владелец отеля.
Лоу Кросби с супругой выбыли из отеля «Каса Мона». Кросби обозвал его «писсантный Хилтон» [5] и потребовал приюта в американском посольстве.
И я оказался единственным постояльцем отеля в сто комнат.
Номер у меня был приятный. Он, как и все другие номера, выходил на бульвар имени Ста мучеников за демократию, на аэропорт Монзано и боливарскую гавань.
«Каса Мона» архитектурой походила на книжный шкаф – глухие каменные стены позади и сбоку, а фасад сплошь из сине-зеленого стекла. Город, с его нищетой и убожеством, не был виден: он был расположен позади и по сторонам, за глухими стенами «Каса Мона».
Моя комната была снабжена вентилятором. Там было почти прохладно. Войдя с ошеломительной жары в эту прохладу, я стал чихать.
На столике у кровати стояли свежие цветы, но постель не была заправлена. На ней даже подушки не было, один только голый новехонький поролоновый матрас. А в шкафу – ни одной вешалки, в уборной – ни клочка туалетной бумаги.
И я вышел в коридор поискать горничную, которая снабдила бы меня всем необходимым. Там никого не было, но в дальнем конце дверь стояла открытой и смутно доносились какие-то живые звуки.
Я подошел к этой двери и увидал большие апартаменты. Пол был закрыт мешковиной. Комнату красили, но, когда я вошел, двое маляров занимались не этим. Они сидели на широких и длинных козлах под окнами.
Они сняли обувь. Они закрыли глаза. Они сидели лицом друг к другу.
И они прижимались друг к другу голыми пятками. Каждый обхватил свои щиколотки, застыв неподвижным треугольником.
Я откашлялся…
Оба скатились с козел и упали на заляпанную мешковину. Они упали на четвереньки – и так и остались, прижав носы к полу и выставив зады. Они ждали, что их сейчас убьют.
– Простите, – сказал я растерянно.
– Не говорите никому, – жалобно попросил один. – Прошу вас, никому не говорите.
– Про что?
– Про то, что видели.
– Я ничего не видел.
– Если скажете, – проговорил он, прижавшись щекой к полу, и умоляюще посмотрел на меня, – если скажете, мы умрем на ку-рю–ке…