И так случилось, «так должно было случиться», как сказал бы Боконон, что мясо альбатроса оказалось для меня настолько вредным, что мне стало худо, едва я откусил первый кусок. Мне пришлось срочно бежать вниз по винтовой лестнице в поисках уборной. Я еле успел добежать до уборной рядом со спальней «Папы».
Когда я вышел оттуда, пошатываясь, я столкнулся с доктором Шлихтером фон Кенигсвальдом, вылетевшим из спальни «Папы». Он посмотрел на меня дикими глазами, схватил за руку и закричал:
– Что это такое? Что там у него висело на шее?
– Простите?
– Он проглотил эту штуку. То, что было в ладанке. «Папа» глотнул – и умер.
Я вспомнил ладанку, висевшую у «Папы» на шее, и сказал наугад:
– Цианистый калий?
– Цианистый калий? Разве цианистый калий в одну секунду превращает человека в камень?
– В камень?
– В мрамор! В чугун! В жизни не видел такого трупного окоченения. Ударьте по нему, и звук такой, будто бьешь в бубен. Подите взгляните сами.
И доктор фон Кенигсвальд подтолкнул меня к спальне «Папы».
На кровать, на золотую шлюпку, страшно было смотреть. Да, «Папа» скончался, но про него никак нельзя было сказать: «Упокоился с миром».
Голова «Папы» была запрокинута назад до предела. Вся тяжесть тела держалась на макушке и на пятках, а все тело было выгнуто мостом, дугой кверху. Он был похож на коромысло.
То, что его прикончило содержимое ладанки, висевшей на шее, было бесспорно. В одной руке он держал этот цилиндрик с открытой пробкой. А указательный и большой палец другой руки, сложенные щепоткой, он держал между зубами, словно только что положил в рот малую толику какого-то порошка.
Доктор фон Кенигсвальд вынул уключину из гнезда на шкафуте золоченой шлюпки. Он постучал по животу «Папы» стальной уключиной, и «Папа» действительно загудел, как бубен.
А губы и ноздри у «Папы» были покрыты иссиня-белой изморозью.
Теперь такие симптомы, видит бог, уже не новость. Но тогда их не знали. «Папа» Монзано был первым человеком, погибшим от льда-девять.
Записываю этот факт, может, он и пригодится. «Записывайте все подряд», – учит нас Боконон. Конечно, на самом деле он хочет доказать, насколько бесполезно писать или читать исторические труды. «Разве без точных записей о прошлом можно хотя бы надеяться, что люди – и мужчины и женщины – избегнут серьезных ошибок в будущем?» – спрашивает он с иронией.
Итак, повторяю: «Папа» Монзано был первый человек в истории, скончавшийся от льда-девять.
Доктор фон Кенигсвальд, с огромной задолженностью по Освенциму, еще не покрытой его теперешними благодеяниями был второй жертвой льдадевять.
Он говорил о трупном окоченении – я первый затронул эту тему.
– Трупное окоченение в одну минуту не наступает, – объявил он.
– Я лишь на секунду отвернулся от «Папы». Он бредил…
– Про что?
– Про боль, Мону, лед – про все такое. А потом сказал «Сейчас разрушу весь мир».
– А что он этим хотел сказать?
– Так обычно говорят боконисты, кончая жизнь самоубийством. – Фон Кенигсвальд подошел к тазу с водой, собираясь вымыть руки. – А когда я обернулся, – продолжал он, держа ладони над водой, – он был мертв, окаменел, как статуя, сами видите. Я провел пальцем по его губам, вид у них был какой-то странный.
Он опустил руки в воду.
– Какое вещество могло… – Но вопрос повис в воздухе.
Фон Кенигсвальд поднял руки из таза, и вода поднялась за ним.
Только это уже была не вода, а полушарие из льда-девять.
Фон Кенигсвальд кончиком языка коснулся таинственной иссиня-белой глыбы.
Иней расцвел у него на губах. Он застыл, зашатался и грохнулся оземь.
Сине-белое полушарие разбилось. Куски льда рассыпались по полу.
Я бросился к дверям, закричал, зовя на помощь.
Солдаты и слуги вбежали в спальню.
Я приказал немедленно привести Фрэнка, Анджелу и Ньюта в спальню «Папы».
Наконец-то я увидел лед-девять!
Я впустил трех детей доктора Феликса Хониккера в спальню «Папы» Монзано.
Я закрыл двери и припер их спиной. Я был полон величественной горечи. Я понимал, что такое лед-девять.
Я часто видел его во сне.
Не могло быть никаких сомнений, что Фрэнк дал «Папе» лед-девять. И казалось вполне вероятным, что, если Фрэнк мог раздавать лед-девять, значит, и Анджела с маленьким Ньютом тоже могли его отдать.
И я зарычал на всю эту троицу, призывая их к ответу за это чудовищное преступление. Я сказал, что их штучкам конец, что мне все известно про них и про лед-девять.
Я хотел их пугнуть, сказав, что лед-девять – средство прикончить всякую жизнь на земле. Говорил я настолько убежденно, что им и в голову не пришло спросить, откуда я знаю про лед-девять.
– Смотрите и радуйтесь! – сказал я.
Но, как сказал Боконон, «бог еще никогда в жизни не написал хорошей пьесы». На сцене, в спальне «Папы», и декорации и бутафория были потрясающие, и мой первый монолог прозвучал отлично.
Но первая же реакция на мои слова одного из Хониккеров погубила все это великолепие.
Крошку Ньюта вдруг стошнило.
И нам всем тоже стало тошно. Ньют отреагировал совершенно правильно.
– Вполне с вами согласен, – сказал я ему и зарычал на Анджелу и Фрэнка: – Мнение Ньюта мы уже видели, а вы оба что можете сказать?
– К-хх, – сказала Анджела, передернувшись и высунув язык. Она пожелтела, как замазка.
Чего он. Ему казалось, что я никакого отношения к ним не имею.
Зато его брат и сестра участвовали в этом кошмаре, и с ними он заговорил как во сне:
– Ты ему дал эту вещь, – сказал он Фрэнку. – Так вот как ты стал важной шишкой, – с удивлением добавил Ньют. – Что ты ему сказал – что у тебя есть вещь почище водородной бомбы?
Фрэнк на вопрос не ответил. Он оглядывал комнату, пристально изучая ее. Зубы у него разжались, застучали мелкой дрожью, он быстро, словно в такт, заморгал глазами. Бледность стала проходит. И сказал он так:
– Слушайте, надо убрать всю эту штуку.
– Генерал, – сказал я Фрэнку, – ни один генерал-майор за весь этот год не дал более разумной команды. И каким же образом вы в качестве моего советника по технике порекомендуете нам, как вы прекрасно выразились, «убрать всю эту штуку»?