– А почему, – спросила она тихо и доверительно дотронулась до руки волонтера, – почему господин Бирон в таком случае женился на фрейлине герцогини, говорят, она безобразна?
– Это напрасно говорят. – Волонтер погладил доверчивую маленькую ручку, такую теплую и мягкую. – Конечно, Бенигна не красавица, но привлекательна, да. Что до брака, то он… Как это выразиться, по-русски? – Волонтер замолчал, подыскивая, выискивая нужное слово, и в замешательстве поднес маленькую ручку к своим губам. Марья Акимовна смотрела на него огромными прекрасными глазами.
– Завтра принесу луковицу! – неожиданно для себя выпалил он.
– Что?
– Я хотел сказать, брак фиктив…
– Фиктивный? О! – Марья Акимовна отняла руку. – Вы хотите сказать, мнимый? – Волонтер утвердительно кивнул. – Но тогда, что заставило эту достойную девицу принять на себя позор преждевременных родов? Какой корысти ради?
«Все-то они тут в провинции знают, – мысленно изумился волонтер, – где Митава, где Петербург и где Переяславль? Все на заметку взяли, все вычислили – преждевременные роды!»
– Вы что молчите? Не знаете? Да? Не знаете! – тормошила его Марья Акимовна. Она была счастлива, что судьба привела к ней такого осведомленного гостя.
– Бенигна обожала герцогиню, – сказал волонтер твердо. – Мы все обожали ее и готовы были не то что позор – смерть за нее принять.
– Мы? – Марья Акимовна вскочила, уронила стул. Сиденье было крохотным – не для фижм.
«И как только она, бедняжка, сидела на нем весь вечер!» – посочувствовал волонтер, поднимая стул.
– Значит, вы тоже?
– И я.
Волонтер низко поклонился – следовало уходить, пока не обрушились новые разоблачающие его вопросы. Не дожидаясь ответного поклона хозяйки, он неучтиво подался к двери.
– Ты куда это собрался? – спросил подьячий. В вопросе заключался запрет. В вопросе была трезвая оценка происходящего, будто он и не спал вовсе и сам участвовал в долгой беседе, после которой нельзя выпроводить гостя в глухую полночь, в разбойную пору.
– Я калитку велела запереть, сообщила Марья Акимовна мужу. – А ключ всегда при себе держу, – пояснила она волонтеру. – Никуда вы не пойдете.
Не знала милая, прелестная Марья Акимовна, что запертые калитки никогда не были для ее гостя препятствием (разве что в пору младенчества) и давно не останавливали его высокие глухие заборы и даже каменные крепостные стены. Волонтер благодарно улыбнулся ей и вновь поклонился, соглашаясь. Ему было приятно, что прелестная хозяйка не отвергла его, приняла нищего в свое общество, да и возвращаться к собственным заждавшимся блохам не хотелось.
Подьячий отвел его в светелку под крышей. Сказал, что гостей они принимают редко, но гостевую комнату держат на всякий случай в полной готовности. Действительно, постель оказалась разобранной, в глиняном подсвечнике горела свеча, таз для умывания и кувшин были наполнены водой. Волонтер умываться не стал. Распрощался с хозяином и, быстро раздевшись, плюхнулся в постель. Свечу не погасил.
Сон не шел. Хотя вояки-комары не докучали, затаившиеся где-то блохи не отваживались кусаться, а чистые простыни благоухали свежестью и чуть похрустывали при каждом его движении. Может, как раз это похрустывание и мешает заснуть, думал волонтер. В своей холостяцкой жизни он не позволял себе такой прихоти, как простыни. И последний раз спал на простыне разве что у Биргиттки из Нюнесхами. Да и то простыня эта сбилась в ком, оказалась в ногах. Он запомнил не столько ее хрусткую холодность, сколько жаркую шершавость перины. Тут же дело было не в простыне и не в отсутствии привычных козявок – он всегда засыпал долго и спал мало. Жалел время на сон тратить, некогда было спать. Служба у Анны не позволяла нежиться в постели. Он охранял Анну днем и ночью. Конечно, были у царевны, а потом и у герцогини и еще стражи, но он что-то не замечал их и не помнил, что они его сменяли. Волонтерские его годы прошли в походах, а там не до простыней.
Волонтер вскочил, сдернул с кровати простыню. И с досадой заметил: успел запятнать ее своими грязными ногами. Ноги он не привык мыть ежедневно, а тут еще по прибрежному песочку потоптался. Биргиттка вечно его за грязные ноги шпыняла. И даже призналась как-то: они, эти грязные ноги, очень мешали ей при первом с ним свидании. Она не отвечала на его ласки, более того – не чувствовала их, потому что думала о его грязных ногах и не знала, как предложить их вымыть, боялась обидеть. «Ты глупая чистоплюйка, Биргиттка, – смеялся он. – Библейские женщины не только возлюбленным – гостям ноги мыли и волосами их вытирали». И теперь волонтер засмеялся: представил, как Биргиттка вытирает светлой растрепанной косой его ступни, и с мыслью о ней погрузил ноги в таз, в прохладную воду. Видно, брали ее из глубокого колодца совсем недавно. На Скоморошьей горе иметь колодцы могли только люди состоятельные – вода глубоко. Остальные ходили за ней к Лыбеди, спускались к реке по скрипучим нескончаемым ступеням с крутояра.
Потрескивала, оплывала, истаивала свеча в глиняном подсвечнике, а он все думал о Биргиттке.
Срок его волонтерства наконец благополучно истек. Он получил достаточную сумму, чтобы пуститься в обратный путь к Митаве. Намеревался добраться до нее по побережью месяца за два. Обзавелся добрым конем, кое-какой одежонкой, чувствовал себя человеком состоятельным и неуязвимым. Разбойников он не опасался – редко кому уступал в умении владеть оружием, в ловкости и силе, да и удача всегда сопутствовала ему. К тому же разбойники на дорогах Неметчины послабее, пожиже русских, а сами дороги редко проходят по дремучим лесам и отличаются непривычным для русского путника оживлением. Тогда же все еще продолжалось великое переселение народов, порожденное войнами Карла XII. Почти десять лет прошло со дня гибели в Норвегии неугомонного вояки шведского короля, а потревоженный им люд продолжал искать себе пристанища. Волнами накатывались новые войны, и новые мирные жители становились беженцами. Европа превратилась в огромный военный лагерь. И только в России последние четыре года были мирными. Но Россия волонтера не прельщала: родителей он лишился давно, вместе с ними и отчего дома. Никто не ждал его на родине, и он никого не мечтал там встретить. Герцогиня освободила его от дальнейшей службы, сказала: «Выполнишь сей приказ – и можешь назад не возвращаться». Но ведь не отстранила от службы, а наградила свободой, предоставила возможность ему самому решать, что делать. Он решил вернуться. И каждая новая верста приближала его к Митаве, к Анне, к ее удивленно-радостному: «Вернулся!»
Уже темнело, когда он остановил коня у трактира, таверны, аустерии, шенке (шинка то есть). Его радушно встретили трактирщик, шанквирт (шинкарь) и его многочисленное семейство. Прелестная шинкарочка смело взяла под уздцы лошадь гостя и повела в конюшню. Он пошел следом, удостовериться, что коню дадут нужное количество овса и не станут поить раньше времени. Денник пустовал, и конюха в нем не оказалось. Шинкарочка ловко управлялась сама и все поглядывала на него лукаво и призывно и как бы невзначай приподнимала широченные юбки – до икр оголялись крепкие смуглые ноги в деревянных на босую ступню башмаках. Тяжелые и грубые, они были велики девушке, но она уверенно и скоро сновала в них по деннику. И вдруг сбросила их, отшвырнула от себя и резво полезла по приставной лесенке на сеновал. Он принял это как приглашение: знал, девушки в Неметчине излишней скромностью не страдают, тем паче маркитантки или шинкарки. Не мешкая, устремился к лестнице. Однако карабкаться за девушкой не решился: шаткое сооружение не выдержало бы двоих. А шинкарочка, обернувши, погрозила пальцем, проговорила удивленно: «О! Господин?» – и соскользнула вниз. Он не успел подставить руки. Ухватил только край алой юбки.