Свеча догорела. Тьма за окном вроде бы даже сгустилась к рассвету. Август удлинил ночи, сделал их непроглядно темными. Подобных ночей ему не приходилось видеть ни в волонтерских походах, ни во время житья у Биргитты. Он до весны оставался у нее. Отъелся. Она умела и любила стряпать. С вечера спрашивала, за ужином, а то и посреди горячих ласк: «Что мы имеем завтра на обед, либхен?» Этот нелепый вопрос сначала веселил его, потом стал раздражать: так ли уж важно знать, чем завтра сыт будешь – Бог даст день, даст и пищу. У Биргиттки было свое мнение: первая обязанность жены – кормить мужа, позор женщине, чей муж заказывает еду в трактире. Женатый мужчина может заказать выпивку, а к ней соленые орешки или горох, допустимы раки, но не колбаски, не бигус, не… Дальше шло такое перечисление блюд, что у него щемило в желудке, и он поспешно называл желаемое на завтра кушанье.
И приоделся он за счет Биргитты, чего греха таить. Сам-то за службу у барона Фридриха фон Альтенберга ничего не получал, только при расчете удалось наконец вытребовать две луковицы. Он слукавил, когда сказал Марье Акимовне, что получил одну. Вторую оставил безутешной Биргиттке. Она рыдала накануне, умоляла его не уезжать, говорила бедная: «Никто, никто не будет тебя любить так, как я, либхен». Он не сомневался в этом, но не мог ответить доброй вдовушке тем же.
Погожим майским утром вышел из уютного дома. Биргитта спала. Не стал тревожить: долгие проводы – лишние слезы. Осторожно положил ей под подушку драгоценную луковицу. И какое-то время испытывал облегчение: хоть немного отблагодарил за приют и лас ку, оплатил женщине несбывшиеся надежды. А вскоре обнаружил у себя в поясе зашитые Биргиттой деньги. Те, что она за корову выручила. Смог на них домик в Борках купить.
Предрассветный холод проник в комнату, коснулся босых ног волонтера, охватил спину. Он поспешил укрыться в постели. На сон оставалось теперь у него едва ли больше часа. Но мысли о Биргитте не давали уснуть. Вспомнилось, как не раз просила она: «Давай заведем ребеночка». – «Заведем, – передразнивал он, – будто козу или поросенка хочешь. Иметь ребенка – дело ответственное. Я не готов к нему». – «Я готова, – уверяла она, обвивалась вокруг него повителью. – И выхожу, и одна выкормлю». Он не хотел плодить нищету, безотцовщину, и знал способы, как не допустить этого.
Волонтер вдруг увидел своего не родившегося ребенка. Мальчуган лет четырех неуклюже бежал по мостовой, увертывался от матери. Та делала вид, будто не может поймать его. Вздымались в ее игривом беге пышные юбки, сбился на сторону белоснежный чепец. Женщина остановилась поправить убор. Это была не Бергитта. Безымянная разбойница, похожая на Анну.
– Этого не может быть! – вскричал волонтер себе в утешение. Однако испугался возможности увиденного – и проснулся в поту, с сильнейшим сердцебиением.
– Ты чего кричишь? – спросил подьячий, склонившись над ним. – Мне пора уходить. Завтрак на столе. Горничная тебя накормит. Моя супруга – дама благородная: до полудня спит. Сможешь еще до запуска шара прийти – милости прошу! – и откланялся.
– «Оденем нагих, обуем босых, – забормотал волонтер, начал быстро одеваться, – накормим алчных, напоим жаждых».
Завтракать он не стал. Никогда не завтракал там, где его потчевали ужином. Эх, хороши блинки, хоть и стынут, еще лучше, когда их вовремя покинут.
День у него опять выдался свободный, но домой он не пошел, отправился к Бьерну, шведу. Их связывала взаимная приязнь. Основывалась она на том, что оба сражались при Полтаве и, слава богу, не убили, не покалечили один другого. Хотя оба были ранены. Волонтер из-за ранения попал в Измайлово. Бьерн попал в услужение к австрийцу. Ему очень повезло: живущие в России иностранцы покупали пленных солдат для услуг только на время войны, потом спокойно отпускали. Русские же расставаться с иноземными слугами не желали. Норовили навечно закабалить: заставляли принимать православие, женили на своих крепостных. Правда, в 1718 году в Рязанскую воеводскую канцелярию поступил из Москвы указ, запрещающий насильно женить и крестить шведских пленников. Пленные офицеры раньше в Петербурге пользовались свободой, их даже приглашали на балы, они кружили русским девушкам головы. И в Петербурге, и в Переяславле подрастали дети, чьими отцами были шведы. К мальчуганам в таких случаях приставала кличка «швед». Впрочем, и Бьерна тоже так называли. Большинство знавших его переяславцев не утруждало себя необходимостью запомнить имена иноземцев, не говоря уже об их фамилиях.
Отчасти поэтому он чувствовал себя среди них изгоем. И все-таки едва не стал на якорь в чужом городе, едва не женился на очень милой вдовушке. К счастью, обнаружилось, что в деревне за рекой она скрывает полоумную дочь, и он вовремя воздержался от брака. Какое-то время после «открытия» вдовушка тайно посещала Бьерна, потом почувствовала его холодность и отступила. Он не искал замены: решил жениться дома на соотечественнице. Не пользовался и услугами продажных красоток – жалел денег. А красивых женщин ценил и не упускал возможности хотя бы полюбоваться ими бесплатно. Потому и повадился к волонтеру на посиделки. Русских сказаний и песен он не понимал, оттого самоуверенно считал, что они уступают древнескандинавским сагам и стихам скальдов. А бесхитростные песенки Мастридии слушать любил. Как-то признался волонтеру, что каждый раз, как поет девчонка, он вспоминает свою матушку за приготовлением «грав».
«Грав? – изумился волонтер. – Почему? Или я неправильно понял? Это…» – «Ну да, – спокойно подтвердил Бьерн, – так, могила, яма. Но в данном случае могила не для людей – для рыбы, лосося». И он рассказал, что грав – праздничное блюдо. Оно готовится впрок в больших ямах. Обычно, когда ловится много рыбы, а соли мало, к тому же соль всегда дорога.
Девичий нежный голос и квашеная рыба – странная какая связь, подумал волонтер и тут же вспомнил, что сам под сводами Нотр-Дама возмечтал почему-то о соленых подотавниках. Этих синеногих грибов много росло осенью на лугах под Борками.
И, словно догадавшись о его мыслях, Бьерн пояснил, что пение девчонки, конечно, не напрямую связано с воспоминанием о древнем шведском кушанье. Это пение усиливает его тоску по отчизне, и мнится ему тогда самое разное. «А все Железная Голова! – заключил Бьерн. – “Мы должны совершить необыкновенные подвиги, чтобы приобрести славу и честь”, – передразнил он короля Карла ХII. – Тщеславный мальчишка! Сколько людей лишилось крова из-за его жажды славы, оторвалось от родины. Он же не видел, понимаешь, Стахий, в том трагедии! Даже подбадривал нас, солдат, обещанием увести так далеко, что мы будем лишь раз в год получать вести из дома. И увел! Я более двадцати лет не имею вестей от матушки. – Глаза Бьерна увлажнились, и он продолжал с большею горячностью: – Железная Голова! Правильно прозвали его турки. Осыпал в походах солдат золотом. Зачем оно, когда нечего на него купить? Опустошенные земли, разоренные хозяйства. Всюду нищета и голод. Мы питались павшими лошадьми, крали у них овес. Да что овес! Ели разную мерзость.
Один солдат не выдержал, показал Карлу заплесневелую корку. И что же? Железная Голова съел ее и невозмутимо изрек: “Нехороша, но есть еще можно”. Какое счастье, что он сложил наконец голову в Норвегии. Как жаль, что не произошло это раньше, до моего пленения. Не выбраться мне отсюда. Не выбраться».