Это были Ферзь, Дрын и Як. Первый окончил восьмой класс, но, поскольку в паре классов он успел поучиться по два раза, то ему уже было семнадцать. Дрын и Як тоже были второгодниками; им было по шестнадцать. Як был маленького роста, Лешке едва до плеча, тощий, юркий и почему-то все время грязный. Он был «шестеркой» Ферзя – прислуживал ему и выполнял все его поручения. Дрын же, напротив, был крупным, даже толстым; говорил он мало. Сам же Ферзь был обычным. Футболка с картинкой, черные с тремя «адидасовскими» полосками спортивки, кроссовки. Не тощий, не толстый… Обычный, но крутой. «Ферзь крутой», – с завистью думал Лешка про Ферзя и никогда ничего больше не добавлял. Марина Геннадьевна с Люськой называли всех троих «хулиганье».
Хулиганье пропускало зарядку, демонстративно спало на лекциях, с вялым интересом участвовало в послеобеденных мероприятиях. Их время наступало после ужина. Сначала они где-то пропадали, а потом… Их палатка была самой крайней, на отшибе. И, как казалось Лешке, свет в ней горел всю ночь. А еще всю ночь из нее доносились какие-то звуки. Воспаленное воображение рисовало самые разные картины. Лешка был искренне уверен, что по ночам хулиганье прямо в палатке курит сигареты, пьет водку, пытает кого-нибудь ножом, грабит всех подряд и играет в карты на деньги. В общем, они в лагере жили какой-то своей, особенной жизнью. Взрослые, как уже понял Лешка, давно махнули на них рукой и предпочитали просто не обращать на троицу внимания.
Лешка был бы рад поступить так же, но они почему-то сами обратили на него внимание. В первый же день. Стоило Лешке на минутку отойти от друзей – и на тебе! – хулиганье оказалось тут как тут. «Иди сюда!», «Дай телефон посмотреть!», «Ты че такой дерзкий?!» – и очень быстро Лешка остался без телефона и без карманных денег, которые родители дали им с Женькой на всякий случай. А теперь вот еще и люлей получил. И, судя по всему, завтра получит. Потому как отдать хулиганью ему больше нечего.
Лешка сидел на большом камне на берегу ламбушки, болтал ногами в воде и пытался обдумать свое положение. Ферзя, Дрына и Яка он ненавидел! Каждую ночь, засыпая, представлял себе, как с наслаждением лупит их всех троих по очереди, как расцветают у них на коже синяки… Фантазии у него были самые кровожадные: сначала разделается с Яком и Дрыном… А Ферзя оставит на закуску: последним красивым каратистским ударом собьет его с ног, заставит валяться в ногах и молить о прощении. За то, что оставили его без телефона и без денег. За то, что заставили его унижаться. За то, что он их боится.
Лешка их боялся. И Ферзя, и Дрына, и Яка, и всех, кто вот так мог подойти к любому и ударить. Или отобрать деньги. Или поставить на колени. Ни за что – просто так. Только потому, что так захотелось. Боялся и ненавидел. А еще… завидовал. Он хотел быть таким же, как они: никого не бояться, вести себя уверенно и нагло даже с тем, кто сильнее тебя.
В присутствии хулиганья Лешка терялся. Он как будто переставал существовать. Не знал, что сказать, как себя вести. Мог только мычать что-то нечленораздельное, чувствуя, как ноги становятся ватными, а по позвоночнику струится холодный пот. И обещать себе всех «уделать». «Урыть». «Дать с ноги в бубен». Но не сейчас, а когда-нибудь потом. Когда-нибудь потом, но точно. Но «потом» все не наступало.
В первом классе Лешка думал – «вот буду я во втором…», во втором – «вот перейду в среднее звено…», в пятом – «вот вырасту и буду заниматься карате…». Ему исполнилось четырнадцать, он окончил седьмой, вырос так, что стал почти самым высоким в классе, начал с нового года тайком от всех заниматься карате, и… И ничего не изменилось. Мерзкий, противный, липкий страх оставался. Он никуда не хотел уходить! От обиды и бессилья Лешка сломал росшую рядом молодую рябинку, разорвал по веточкам.
А ведь тут, в лагере, вместе с ним были его друзья! Женька – отчаянная сорвиголова, «рыжая бестия», как называла ее мама. А ведь он так старательно поддерживал перед младшей сестренкой свой имидж крутого старшего брата! Туманно намекал на серьезные дела с серьезными людьми, сидел, когда не было занятий в секции карате, в соседнем подъезде, а потом на вопрос «где был?» бросал как киногерой: «Да было тут одно дельце…» Обещал всегда и везде ее защищать…
А Сашка Карпов, этот маленький тощий ботан в больших очках? Ведь Лешка по определению был в сто раз круче его! И как так могло выйти, что хулиганье выбрало его, а не Сашку? Хорошо, хоть били несильно и без синяков. Лешке легче было умереть, чем представить себе, как он просит двенадцатилетнего дрища Карпова помочь ему разобраться с обидчиками.
И наконец, Анька Журба. Она пошла в школу с шести лет, ей, как и Лешке, было четырнадцать, но она окончила восьмой класс. Посматривала на всех свысока. Женька, которая еще только перешла в седьмой, ее сначала невзлюбила, а потом вдруг они сдружились. А значит, теперь он ее, эту Аньку Журбу, тоже должен был защищать. А вдруг хулиганье начнет цепляться к девчонкам? Каждый раз от этой мысли Лешку прошибал холодный пот: только не это!
– Я вас урою! Ушатаю! Дам с ноги в бубен! Завалю! – в очередной раз крикнул Лешка, вскочив на камень. – Вы все еще узнаете, кто я! Кто я, а кто вы! Да я!..
И тут вдруг ему послышался какой-то посторонний звук. Лешка замер на полуслове… Из-за деревьев вышла Аня и удивленно посмотрела на друга:
– Лешка, а чего ты орешь-то? Кто тебя так достал?
Природно-патриотический лагерь стремительно скатывался к анархии. Информация о том, что Марина Геннадьевна, Люська и повариха уехали и к ночи не вернутся, быстро стала достоянием общественности. Демин же был человеком увлекающимся, но с начисто отсутствующими воспитательскими талантами. Человек семь, как обычно, вертелись рядом с ним, удовлетворяя свое любопытство, остальные пустились во все тяжкие.
У костра орали во всю глотку самые разнообразные песни, реквизировав Люськину гитару. Метрах в двадцати от последней палатки, натаскав досок, оставшихся от сколачивания сцены, стола и скамеек, мастерили что-то огромное и непонятное. Вокруг палатки поварихи с запасами продовольствия постепенно сужался круг вечно голодных и алчущих. В палатках проистекала такая бурная жизнь, что они качались и вот-вот были готовы развалиться и разорваться на части. Лидировала же, как обычно, палатка на отшибе: оттуда доносилась такая высококачественная брань, что у всех, что называется, уши сворачивались в трубочку. И при этом по лагерю постоянно кто-то за кем-то или от кого-то бегал и орал во всю мощь легких. И за этими кем-то с противным визгливым лаем носилась приблудная шавка, которая постоянно воровала еду и везде гадила.
Посередине же всей этой вакханалии в самой большой в лагере палатке с оргтехникой, куда вход всем, кроме взрослых, был строго-настрого запрещен, чинно развалились двое природных патриотов. Громко работал дизельный двигатель. Под «потолком» горел настоящий электрический светильник, а по «полу» змеились провода: заряжался проектор для завтрашней лекции, а параллельно – мобильники Сашки Карпова и Женьки Рыжовой. Кроме того, в розетку был подключен Сашкин планшетный компьютер, который ему недавно подарили родители за хорошую успеваемость.