Рана была легкой, но болезненной, однако канафирка издала не крик, а странный гортанный звук: что-то средне между шипением и верещанием. Звук был пронзительный и противный настолько, что у монаха зазвенело в ушах, а по коже побежали мурашки. Впрочем, он был привычен к этим и другим боевым трюкам канафирцев, призванным ввергать противника в оторопь. И потому нисколько не смутился, а, не останавливаясь, повторно набросился на эту стерву. Но она снова отпрыгнула от него, и уже на недосягаемое расстояние. И не просто отпрыгнула, а при этом ловко развернулась в полете и метнула в него копье.
Ее замах перед броском был столь же быстр, как и прочие выкрутасы. Но монах вовремя засек это ее движение и отпрыгнул за тележку. Копье ударилось в землю аккурат там, где он был за миг до этого, и, стукнув наконечником о камень, отлетело в сторону. А мягко приземлившаяся на дорогу канафирка сорвала с себя болтающийся на теле нагрудник, который без застежки стал ей мешать, и стремглав рванула к придорожным скалам. На которые вскарабкалась, несмотря на рану, с кошачьим проворством еще до того, как монах снова погнался за ней. После чего, задержавшись на миг, указала на него сверху оттопыренным мизинцем – известный во всем мире, оскорбительный канафирский жест, – и, спрыгнув по другую сторону скал, пропала из виду.
Она сверкала перед монахом оголенной грудью совсем недолго, но он успел заметить не только то, что грудь эта была маленькая и не в его вкусе, но и кое-что еще, куда более важное. Под левой ключицей канафирки красовалась белая татуировка, хорошо заметная на смуглой коже даже в сумерках. Когтистая птичья лапа, вцепившаяся сверху в треснутый граненый алмаз, а под ним на извивающейся геральдической ленте, начертанный на языке канаф девиз: «Мир смертен! Истина вечна!».
Эту надпись монах, конечно, прочесть не успел, но он знал, что она там имеется. Также, как знал, что клейменая этим символом особа не входит в высшее созвездие Плеяды Вездесущих, а находится, скорее всего, на низшей ступени посвящения, являясь обычным слугой, исполнителем чужой воли. Магистры из высшего созвездия сочли бы ниже своего достоинства якшаться с разбойничьим отребьем. А эта канафирка, по всем признакам, являлась полноценным членом банды, ведь иначе она не стала бы сама принимать участие в ее грязных делишках.
Этот не то поединок, не то акробатический танец с прислужницей Вездесущих отнял у монаха больше времени, чем он затратил на убийство каждого из четырех предыдущих врагов. Но последний разбойник – тот, что выбрался на дорогу позже всех, – не спешил вступать в бой. А спешил он совсем в другом направлении. Поняв, что остался в одиночестве, он сразу растерял весь боевой пыл. И, обежав тележку с другой стороны, проскакал вброд через ручей, а затем припустил во все лопатки к Дорхейвену. Или, возможно, не туда, но удирать в ту сторону, откуда пришла его несостоявшаяся жертва, он не захотел.
Монах подхватил с земли копье Вездесущей, собираясь метнуть его вслед беглецу и закончить на этом сегодняшнюю кровавую жатву. Оставлять у себя за спиной в незнакомом краю двух выживших врагов было неразумно – и одной спасшейся канафирки ему хватит, чтобы отныне ходить и оглядываться в два раза чаще, чем он привык…
Но монах опоздал. Его мишень успела скрыться за поворотом прежде, чем он всадил ей копье между лопаток. А гнаться за ней очертя голову он уже не решился. Мало ли, что ждет его за теми скалами, поэтому будет лучше остаться здесь и выждать. Все равно, далеко со своей тележкой он не убежит. А если бандит приведет сюда подмогу, пускай его приятели сначала узрят трупы, поймут, какая незавидная участь может постичь и их, и уже потом прикидывают свои шансы на удачу.
– Не бывает плохих времен – бывают плохие люди, – пробормотал монах, заканчивая свои прерванные дракой рассуждения. – А времена всегда одни и те же: дерьмовее, чем нам того хотелось бы, но куда лучше, чем те, которые наступят завтра.
И, хмуро оглядев валяющиеся повсюду мертвецов, отшвырнул копье в придорожные кусты. А затем сплюнул в растекшуюся перед ним, лужу перемешанной с грязью крови…
Доселе Громовержец покровительствовал легендарному разбойнику Хайнцу Кормильцу, позволяя ему раз за разом ловко ускользать от городской стражи Дорхейвена. Но сегодня бог почему-то отвернулся от своего любимчика. А иначе как объяснить то, что этим утром из всех путей для бегства Хайнц выбрал самый неудачный: прямо навстречу своему главному врагу – моему отцу?
Встреча выдалась неожиданной и для Кормильца, и для нас, выехавших на рассвете за город поохотиться на ланей. Бежавший сломя голову Хайнц заметил наш отряд слишком поздно, когда выскочил из-за скал, торчащих у поворота дороги и скрывших для него наше приближение. Заметил и остановился как вкопанный, вытаращившись на всадников испуганными глазами. В руке у него была кривая азуритская сабля, и можно было подумать, будто Хайнц мчался на нас в атаку. Хотя на самом деле это было явно не так, и он держал оружие наготове по какой-то иной причине.
По малости лет – а было мне, Шону Гилберту-младшему, в ту пору всего-навсего двенадцать, – я не узнал этого лохматого оборванца в засаленной стеганке. Но мой отец, гранд-канцлер Дорхейвена Шон Гилберт, и сопровождающий нас полковник Дункель вместе с двадцатью солдатами дворцовой стражи вмиг опознали преступника, за которым мой папаша безуспешно охотился уже второй год кряду. Не дожидаясь приказа, скачущие в авангарде всадники пришпорили коней и, выхватив мечи, устремились к оплошавшему Хайнцу. С которого быстро сошла оторопь, и он в отчаянии рванул было к придорожным скалам. Да только все напрасно – те оказались слишком круты, чтобы он сумел перебраться через них прежде, чем гвардейцы его настигнут.
– Живьем! Только живьем! – прорычал им вслед полковник Дункель.
Напоминание это было излишним. Солдаты отлично знали, что от них требуется. И обнажили клинки вовсе не затем чтобы снести Хайнцу голову на скаку, хотя такое искушение у них наверняка имелось. Настигший его первым, капрал Ордан треснул ему плашмя мечом по затылку и сбил его с ног. А скачущий за капралом, гвардеец Хесс осадил коня, проворно выпрыгнул из седла и набросился на беглеца, прижав его к земле до того, как он поднялся и возобновил бегство.
Когда не участвовавшие в скоротечной погоне члены нашего отряда вновь присоединилась к Ордану, Хессу и остальным, пленник был уже разоружен и поставлен на колени. Отныне бежать ему было некуда, а сопротивляться в надежде обрести быструю смерть от стрелы или меча – бессмысленно. Никто не сделает Кормильцу такое одолжение, а нарываться на побои ему раньше времени не хотелось, ведь уже завтра на нем и так живого места не останется.
– Глазам своим не верю! – воскликнул отец после того, как они с Дункелем окончательно убедились, какой щедрый дар преподнес им Громовержец. – Вот уж не знаю, чем умасливал сегодня бога наш курсор Илиандр, но лучше бы ему записать этот рецепт на будущее, когда у нас снова возникнет нужда в подобных чудесах!.. Кстати, а где все остальные ублюдки из твоей шайки? Где Хрим Кишкодер, где Эльб Троерукий, где Табот Висельник, где Гнойный Прыщ Маркес?… Где в конце концов эта проклятая Канафирская Бестия, которую вы пускаете по кругу в свободное от резни и грабежей время?