«…И вот она, нарядная, на праздник к нам пришла…» Когда я, в общем-то не страдавшая ханжеством, впервые увидела Эвелину, поняла, что мир катится в бездну. Она приходила в офис в юбках, которые держались буквально на лобке, с голым в любую погоду животом, а в пупке поблескивало колечко с камушком. И в носу у нее также был пирсинг. А эти ее наращенные ногти, как у Фредди Крюгера, которыми она клацала по клавиатуре… И ведь Ольга Романовна даже не может сделать ей замечание, что, мол, в таком виде на работу не ходят.
Я могла бы и не обращать на нее внимания, но, признаться, у меня тоже был повод ненавидеть Эвелину. Она настойчиво пыталась соблазнить Никитина и поэтому часто отиралась возле нашего стола или же подстерегала его в курилке. И если настороженность Васи в отношении меня и Кирилла Кислевского казалась надуманной, здесь все было настолько прозрачно, что не нужно и к гадалке ходить. Во всяком случае, я не крутила задом перед Кириллом при всем честном народе и не приставала к нему во время перекура.
Эвелина, обведя кухню заинтересованным взглядом, вдруг скривила пухлые яркие губы и недовольным тоном произнесла:
— Понятно. Мне, бедной родственнице, здесь уже ловить нечего.
Она, безусловно, была права. Все три коробки из-под гигантских тортов оказались пустыми. Как говорится, в большой семье… Правда, у меня на тарелке оставался большой, нетронутый кусок, явно лишний. Во мне вдруг заговорила совесть: хомо сапиенс я или где?
— Эвелина, не расстраивайся. У меня остался кусочек, я к нему даже не прикасалась. — С этими словами я подвинула к ней тарелку с тортом.
Тонкие брови Эвелины Каримовны удивленно поднялись, карие очи гневно сверкнули.
— Нет, благодарю. Я чужими объедками не питаюсь.
Она достала из холодильника бутылочку с йогуртом, присела на стул и принялась пить, исполненная отвращения ко всему роду человеческому вообще и ко всем присутствовавшим на кухне в частности.
Я деликатно заткнулась.
— До чего же некоторые заелись — не будем показывать пальцем, — сказала Надежда Леонидовна. — Давай, Алка, мне. Я не гордая.
— Надежда Леонидовна, — с укоризной произнесла я. — Лопнете же!
— А ты налей и отойди, — парировала она, засмеявшись.
Мне ничего не оставалось, как пожертвовать кусок торта недоедающей, будто негры в Африке, госпоже Суровцевой.
— Слушай, цветочек аленький, — не отставала она от меня. — А какой телефон решили Сергеичу-то подарить?
Я покачала головой. Договорились же не трезвонить по всему офису о нашей идее. Но добиться от Надежды Леонидовны соблюдения конфиденциальности можно было только одним способом: заклеив рот скотчем или пластырем. Да еще руки связав для верности. Чтобы не жестикулировала.
— Не знаю, — отмахнулась я от назойливой собеседницы. — На какой денег хватит.
— Надо непременно «Нокию» брать, — с видом знатока сказала Надежда Леонидовна.
Эвелина тем временем покинула кухню, швырнув пустую бутылочку в мусорную корзину. Когда дверь за ней закрылась, Суровцева придвинулась ко мне поближе.
— Ну, Алка-палка, ты меня удивляешь… Как это у тебя хватает выдержки с ней разговаривать? Еще и торт ей предложила… Она у тебя Никитина хочет увести, а ты все с ней миндальничаешь… Будь я на твоем месте…
В отличие от птицы Говорун Суровцева не блистала ни умом, ни сообразительностью, ни, что характерно, тактом. Я уже почти привыкла к ее несносному бабьему любопытству и беспардонности, но, когда дело касалось наших с Никитиным отношений, в которых я и сама-то ничего не понимала, мне хотелось ее придушить.
— Если хотите, Надежда Леонидовна, я уступлю вам свое место. Только вот одна проблемка: у Никитина жена есть. Забыли?
— Жена-то тут при чем?
— Так… к слову…
Я не знала, что встретиться с Эвелиной на кухне — это дурная примета, но тем не менее… Возможно, я зря грешу на свою «соперницу», просто бывают такие аномальные дни, когда случаются все неприятности, какие только могут случиться. Выпив кофе, я пошла на перекур, в курилке столкнулась со взъерошенным Тумановым.
— Андрюш, за тобой что, погоня? — спросила я, закуривая.
Он обреченно посмотрел на меня:
— Алка, мне конец…
— Что-то случилось?
— Меня Романовна за яйца подвесит. А вы все проклянете…
— Ты скажешь, наконец, в чем дело?! — рассердилась я. Вечно он так.
— Я общак потерял.
— Что?!
Я уставилась на него, не вполне понимая, о чем идет речь. Мне хотелось думать, что Андрюшка, по обыкновению, включил дурачка, что он просто разыгрывает меня. Но похоже, он и не думал шутить.
— Час от часу не легче! Как же тебя угораздило?!
В глазах у Туманова светилась мировая скорбь. Мне стало жаль этого клоуна, и я примирительно положила руку ему на плечо.
— Андрюш, ну ладно… не расстраивайся… Мы с Васей что-нибудь сейчас придумаем. Мы что-нибудь обязательно…
— Понимаешь, — прервав меня на полуслове, вдруг начал рассказывать он, — я в магазине поставил борсетку на прилавок. Пока телефоны разглядывал… хватился… ее нет. У меня там свои деньги остались, паспорт, ключи от квартиры, доверенность на приватизацию квартиры на Лазарева…
— Ох, Андрюша, по-моему, тебя не только Тишкина подвесит за причинное место…
— Да мне самому осталось только взять и повеситься! — взвыл Туманов. — Где я теперь деньги возьму?! Плюс доверенность восстанавливать, паспорт… мать твою, еще и замки менять! Трындец!
— Так, друг сердечный, — решительно произнесла я, — сейчас ты заткнешься, а потом пойдешь и выпьешь валерьянки.
— Мне бы водки.
— Обойдешься.
Никитин был, как и полагается, на рабочем месте. Я коротко, без околичностей, изложила ему суть проблемы.
— Вот это номер. Чтоб я помер, — сказал он.
А что, собственно, еще он мог сказать?
— Надо что-то делать, Вась. Надо что-то решать. Франция в опасности.
— Факт. Нужно где-то бабло доставать и спасать Андрюхину голову от гильотины. Без головы-то ему небось неудобно будет. Да и некрасиво.
С минуту мы сидели, не говоря ни слова. Наконец Никитин произнес:
— Делать нечего, надо самим сбрасываться Сергеичу на подарок. У меня с собой есть сто евро. Как раз хотел поменять в банке.
— У меня тысяча рублей наберется…
— Нормально… так… надо еще Надьку Леонидовну растрясти, да и у бабы Лизы наверняка наличность какая-никакая найдется.
— Кислевский еще, — подсказала я.
При упоминании этой фамилии Вася брезгливо поморщился:
— Не хотелось бы к нему обращаться. Но что поделаешь, ради святого дела я готов снизойти…