Женская часть нашей компании принялась за вино и наливку, которые мама готовит каждый год из красной смородины и крепких, наполовину зелёных слив, не вызревавших в подмосковном климате. Только Люся отказалась от дамских напитков и попросила налить себе водки.
— У меня от вина голова болит, — пояснила она.
— Люся вообще очень мало пьёт, — поддержала компаньонку мама. — С её поджелудочной нельзя, беречься надо.
Я захмелела от первого бокала и забыла, что нахожусь на поминках: так мне стало весело. Мамино вино, сладкое, рубиново-красное и прозрачное, как кровавая слеза Богородицы, ударило в виски с головокружительной скоростью. Тело обмякло, конечности приобрели необыкновенную лёгкость. Окидывая гостей и родственников затуманенным взглядом, я заметила, как Сара с восторженным рвением впилась зубами в куриную ножку Люсиного приготовления, цепко зажав её пальчиками с облупившимися чёрными ногтями. Моя милая английская роза с бледными веснушками на носу раскраснелась от удовольствия, и от пренебрежительного равнодушия трудного подростка не осталось и следа. «Сбалансированная диета из овощей и приготовленной на пару низкокалорийной говядины не способствует развитию гармоничной личности», — помнится, подумала я. Отсюда — сомнения и неудовлетворенность, чёрные одежды и раскрашенные синим волосы. Готовь я такую курицу каждый день, моя дочь не стала бы рисовать злобных татуированных мужиков и тонконогих серо-коричневых девочек-убийц с самурайскими мечами за спиной; она бы рисовала пышущих здоровьем карапузов на розовых пони и разноцветных бабочек, кружащих над радужными клумбами из пионов, георгинов и астр.
Второй бокал — и очертания предметов потеряли привычную чёткость. За вторым последовал третий, затем четвёртый, пятый… Взгляд блуждал, смех сделался подчёркнуто-весёлым, щёки горели от возбуждения. Нет, мама, определенно, ведьма или могла бы ей быть! Таким вином опаивали древнегреческих героев, чтобы они забывали дорогу домой. Такое вино стояло перед поэтом, когда он понял, что истина не столь далека, как кажется. Такому вину не жаль было посвятить вечер, а, может быть, и целую жизнь, потому что оно сглаживало шероховатости и размягчало твёрдые принципы. С ним многое казалось возможным.
Все женщины за столом, за исключением Сары и Люси, оказались под сладостным влиянием колдовского пьянящего зелья. Мама, полыхая румянцем на широких монгольских скулах, кричала, перегнувшись через стол:
— Наташенька, возьмите ещё картошечки! Это своя, без пестицидов, я специально две грядочки выращиваю.
Наташей звали блондинку, невесту дяди. Она размахивала руками и широко скалилась во весь пухлый розовый рот, обнажив кривые трухлявые зубы, но сейчас она не казалась мне столь отвратительной, как раньше.
Кристина живо переговаривалась с дядюшкой, который тоже перестал вызывать у меня чувства брезгливости и тревоги, а голос старшей сестры приобрёл удивившую меня мелодичность и приятное крахмальное похрустывание. Кира звенела колокольчиком поверх всех, освободившись от образца для подражания в лице матери: теперь её тонкий высокий голосок напоминал хрустальный звон бокалов в серванте, перемешанный со скрипом первого утреннего снега. Карина украдкой утирала слёзы, забившись в угол, но с её лица не сходила блаженная гримаса восторженной грусти. Движения тел становились всё размашистее, улыбки растягивали щёки подобно средневековым дыбам, волосы падали на лоб влажными прядями, а руки не находили себе места, мечась над столом, словно ветви маминых скрюченных яблонь в непогоду.
Начались хаотичные объятия и поцелуи. Мой взгляд перемещался по параболе вниз, с трудом фокусируясь на лицах. Единственное, что я успела заметить, так это то, что Сара исчезла из-за стола, оставив на тарелке горку обглоданных куриных косточек.
— Спать ушла, — одними губами прошептала Люся, наклонив голову так, чтобы попасть в мою зону резкости.
Я кивнула, с облегчением осознав, что дочь не видит того пьяного безобразия, в которое ринулась её мать.
Начались провалы в памяти, нарушающие последовательность событий, и поэтому одно не обязательно следовало из другого. Внезапно я обнаружила себя сидящей в обнимку с блондинкой Наташей: мы разговаривали о том, как трудно растить детей. У неё оказалось двое от первого неудачного брака, мальчик и девочка. Мы с трудом ворочали распухшими языками, делясь секретами воспитания, и сошлись на том, что «спасибо никто не скажет».
Очередная парабола вниз — и вот я прижимаю к себе плачущую Карину, которая выворачивается наизнанку глубоким, доносящимся из-под диафрагмы воем: «Ведь я же его любила-а-а!..» Потом разбилась тарелка, бокал, и со звоном попадали на пол беседки ножи. Мы хохочем: всё — к счастью и к тому, что, наконец, придут мужчины, которых в нашей жизни так не хватает.
Когда головы начали болтаться из стороны в сторону, как у китайских болванчиков, а руки окончательно отделились от тел, мы запели. Сколько себя помню, мы всегда поём. Начинает мама, её поддерживает Люся, преданная компаньонка и товарищ в горе и в радости, следом подтягиваемся мы. Мама любит петь: у неё негромкий, но совершенно чудный голос, высокий и трепетный, с лёгким присвистом в конце каждой фразы, где нужно перехватить дыхание.
Гори-гори, моя звезда,
Звезда любви приветная —
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда…
Люблю эту песню: в ней есть определённость и вера в то, что единственно возможно. Она не оставляет места колебаниям и избавляет от сомнений выбора. С ней можно только по прямой, и шаг в сторону — как предательство.
Карина ревела в голос, размазывая сопли и слёзы по лицу. Кристина подвывала, путая слова и уставившись в одну точку. Блондинка Наташа стояла, пошатываясь, за спиной Виктора Сергеевича, хищно нависала над лысеющей макушкой жениха и цеплялась за пол каблуками, чтобы не упасть. Кира нестройно вытягивала шею, пытаясь не заснуть, но вскоре сдалась: уронила голову на руки и опрокинула на себя початую бутылку сливовой наливки. Во всеобщей суете с солью, которой мы старались присыпать пятно на Кириных блузке и юбке, я вдруг обратила внимание на то, что мама и Виктор Сергеевич выпали из беспорядочного движения за столом и нацелились друг на друга. Краем уха я слышала возмущённые, брошенные с придыханием слова:
— После всего… ты не имеешь права… тридцать лет, и теперь… всё это время я… как могла… Мы договаривались: ты ушёл, я ни слова не сказала…
И шмелиное гудение в ответ:
— Не тебе решать кому… в словах твоих слышу злобу и ненависть… по справедливости и по закону… а как иначе? Столько времени минуло — всё быльём поросло…
Пока мы с сёстрами отводили Киру в дом, Карина потерялась в пути, приткнувшись возле обувного шкафа в прихожей. Кристина уложила дочь на диван и нетвёрдой походкой отправилась к входной двери уговаривать Карину лечь спать. Я некоторое время наблюдала за их движениями, не зная, к чему приложить собственные усилия, и решила вернуться в беседку. С того момента я помнила происходившее лишь урывками. Блондинка Наташа кривила в улыбке расплывшиеся губы и с трудом удерживала глаза открытыми. Дядя Витя опрокидывал рюмку за рюмкой, и было что-то нехорошее, победно-злорадное в выражении его лица. Мамины щёки алели лихорадочным румянцем, скулы заострились, она царапала вилкой по столу, сжав её в тонкой кисти с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Последнее, что осталось у меня в памяти, было Люсино лицо, склонившееся надо мной и плавно покачивающееся. Мамино вино сделало своё дело: одурманенная и обессиленная, я унеслась в стремительном водовороте в бездонную пропасть, провалилась в тишину и темноту, в полнейший вакуум, в котором, вопреки законам физики, безвоздушное пространство продолжало кружиться и вибрировать. Потом щёлкнул невидимый выключатель, словно вырубив разом напряжение, и я потеряла связь с внешним миром.