– Как они вам? – спросил Роупер. – Нравится? Или нет? Что за безразличие! Так не годится! Дорогая, закажи хаш, помнишь, пробовали в Майами… Ну скажите что-нибудь, мистер Пайн?

– Полагаю, это очень зависит от того, где они будут стоять, – осторожно заметил Джонатан.

– В конце садовой дорожки. Беседка на вершине холма. Вид на море. Лицом на запад, так что вечерняя подсветка обеспечена.

– Лучшее место на земле, – сказала Джед.

Почему ее голос так бесит его? Зачем она все время отрывается от меню?

– Солнце гарантировано? – спросил Джонатан с самой своей снисходительной улыбкой.

– Триста шестьдесят дней в году. – В ее голосе послышалась гордость.

– Говорите же! – настаивал Роупер. – Я не умею читать чужие мысли. Ваш приговор, Пайн?

– Боюсь, совсем не в моем вкусе, – сухо сказал Джонатан, не подумав.

Зачем он вообще это сказал? Джонатан и сам не знал. Он абсолютно не разбирался в статуях, никогда их не продавал, не покупал и помнил разве что страшенного бронзового графа Хейга в кадетской школе, глядевшего в бинокль на Господа Бога. Он хотел лишь осадить Джед.

Ни один мускул не дрогнул на лице Роупера, но на какой-то миг Джонатану показалось, что он все-таки умеет читать чужие мысли.

– Ты смеешься надо мной, Джемайма? – спросил Роупер с обворожительной улыбкой.

Меню опускалось все ниже и ниже, пока наконец забавное чистенькое личико не выглянуло из-за его верхнего края.

– Почему я должна смеяться?

– Помнится, тебе они тоже не слишком понравились, когда я тебе их показывал в самолете.

Она положила меню на колени, обеими руками снимая бесполезные очки. Широкий рукав халата задрался, и Джонатану, к его величайшему ужасу, открылась ее великолепная грудь с торчащим соском, слегка подрагивающим в такт движениям руки. Верхнюю часть груди золотом заливал свет настольной лампы.

– Милый, – сказала она мягко, – это абсолютная, полная, чистейшая чепуха… Я сказала только, что у нее слишком большая задница. Нравятся тебе большие задницы – покупай. Твои деньги – твоя задница.

Роупер улыбнулся, пошарил рукой и схватил за горлышко бутылку «Периньона». Он распечатал ее.

– Корки!

– Здесь, шеф!

– Крикни Дэнби и Макартура! Согреем кровь!

– Иду, шеф!

– Сэнди! Кэролайн! Горячительного! Черт бы их побрал! Снова ругаются. Надоело. Не уходите, Пайн. Веселье только начинается. Коркс, закажи еще парочку бутылок.

Однако Джонатан уже тронулся с места. Кое-как пробормотав извинения, он добрался до лестничной площадки и обернулся еще раз. Джед озорно сделала ему ручкой над своим бокалом.

– Доброй ночи, старина, – пробормотал Коркоран, когда они расходились в разные стороны. – Спасибо за хлопоты и внимание.

– Доброй ночи, майор.

Белобрысый агент Фриски устроился в обтянутом гобеленом кресле, напоминающем трон фараона, неподалеку от лифта. Он внимательно рассматривал карманное издание, посвященное эротике в викторианскую эпоху.

– Играешь в гольф, милашка? – спросил он, когда Джонатан проскользнул мимо него.

– Нет.

– Я тоже.

«Я подстрелил дрозда, – заливался Фишер Дискау в радиоприемнике. – Я подстрелил дрозда».

* * *

С полдюжины гостей сидели в ресторане за столиками со свечами, словно прихожане в соборе. Джонатан тоже был здесь. Настроение резко поднялось. «Вот за что я люблю жизнь, – думал он. – Бутылка выдержанного «Поммара», холодная телячья печень, переложенная овощами в три цвета, старинное столовое серебро, мерцающее на скатерти из дамаста.

Особенным удовольствием для него было есть в одиночестве: а сегодня метр Берри, пользуясь военным запустением, переместил его из-за столика у служебного входа в одну из ниш. Глядя через заснеженные площадки для гольфа на огни города, рассыпанные по берегу озера, Джонатан поздравил себя с тем, что его жизнь до сих пор складывалась на редкость удачно. О том, что в ней когда-то, давным-давно, было много неприглядного, и вспоминать не стоило.

«С этим Роупером тебе было совсем не просто, мой мальчик, – как бы говорил ему комендант кадетской школы. И продолжал одобрительно: – И майор не подарок. Но труднее всего, на мой взгляд, с девушкой. Ничего, ты устоял, не сдрейфил. Прекрасная работа». И Джонатан наградил себя улыбкой, кивнув своему отражению в озаренном свечой окне и припомнив свои сегодняшние подхалимские штучки и похотливые мысли во всем их постыдном великолепии.

Вдруг вино оглушило Джонатана металлическим привкусом. Живот скрутило. Все поплыло перед глазами. Судорожно метнувшись из-за стола, он промямлил метру Берри: «Забыл кое-что сделать» – и едва успел добежать до туалета, как его вывернуло.

3

Джонатан Пайн, единственный сын умершей от рака очаровательной немки и британского подданного, сержанта, погибшего в одной из бывших колоний во время очередной заварушки, Джонатан, выросший в неласковой стране сиротских приютов, детских домов и матерей-одиночек, прошедший кадетскую школу и армейские лагеря, бывший наемник в спецсоединении, действовавшем в такой же неласковой и ненастной Северной Ирландии, он же поставщик провианта, шеф-повар, странствующий гостиничный администратор, вечный беглец от сердечных привязанностей, берущийся за любую работу волонтер, свободно владеющий множеством языков, добровольный узник ночи, мореплаватель, несущийся по воле волн, – сидел в своей опрятной конторке и, выкуривая третью подряд, обычно он себе этого не позволял, сигарету, напряженно обдумывал мудрые заветы почтенного основателя гостиницы, помещенные в рамке рядом с импозантным фотопортретом покойного герра Майстера.

Уже несколько раз за последние месяцы Джонатан брался за перо, пытаясь освободить мудрость великого человека от головоломного немецкого синтаксиса, но все его усилия разбивались о неподъемное сложноподчиненное предложение. «Отменное радушие дает жизни то, что отменная кухня дает пищеварению», – начинал Джонатан писать с чувством, что преодолеет наконец незримое препятствие. «Это выражение нашего уважения к изначальной ценности каждого человека, вверившегося нашему попечению в какой-то момент жизненного пути, независимо от его положения в обществе, а также нашей взаимной ответственности перед духом человеческим, заключенным…» Здесь Джонатан опять потерял нить. Есть вещи, которые перевести невозможно.

Перед ним стоял портативный телевизор герра Стриппли, похожий больше на маленький чемоданчик. Уже пятнадцать минут действие в нем развивалось по сценарию, напоминавшему компьютерную игру. Воздушный бомбардировщик осуществляет наводку на серое пятно. Это далеко внизу маячит здание. Камера стрекочет громче. Ракета поражает цель, пронизывая здание насквозь. Фундамент лопается, как хлопушка, и голос диктора становится масленым от удовольствия. Прямое попадание. Еще две ракеты – сверх заказа. О жертвах никто не вспоминает. С такой высоты их не видно. Ирак – не Белфаст…