«Найти себя, – повторил Джонатан. – Восполнить недостающее. Сделать из себя человека, каким моего отца сделала армия: цельного человека. Стать полезным. Жить достойно. Избавить совесть от этой невыносимой ноши».
Почувствовал приступ тошноты и зашел на кухню выпить воды. Медные корабельные часы над дверью завел, не задаваясь вопросом, почему это делает.
Сокровища хранились в гостиной: старинные, в длинном футляре грушевого дерева часы с одной гирей, купленные у «Дафны» на Чэпел-стрит за бесценок. Потянул за медную цепь, гиря оказалась наверху. Качнул маятник.
«Поеду-ка к тете Хиллари в Тинмут, – сказала Мэрилин, наплакавшись вволю. – Может, там повезет? В Тинмуте. А что?»
У Джонатана тоже была тетя, которую звали Хиллари. Она жила в Уэльсе, за гольф-клубом. У нее была привычка ходить за ним по всем комнатам и выключать свет, чтобы потом громко взывать к своему Христу в темноте.
* * *
«Не уезжай», – просил он Софи, когда они ждали такси, чтобы ехать в аэропорт Луксора. «Не уезжай», – умолял он ее в самолете. «Оставь его, он убьет тебя, не стоит так рисковать», – твердил он опять, сажая ее в машину уже в Каире. Она собиралась ехать в гостиницу, где ее ждал Фрэдди.
«У каждого есть предназначение, мистер Пайн, – сказала Софи, горько улыбаясь. – Для арабской женщины быть избитой любовником – не самое большое унижение. Фрэдди – богатый человек. У него определенные обязательства передо мной. А я должна считаться со своим возрастом».
В Эсперансе Джонатан появился во второе воскресенье мая, в День матери.
Третья по счету попутка за четыреста миль, ею оказался цементовоз, высадила его на перекрестке в самом начале авеню де Артизан. С пластиковым пакетом в руках, вместившим все его пожитки, он шел по тротуару, читая афиши: «Merci maman»; «Bienvenue a toutes les mamans» [4] и «Vaste buffet chinois des meres» [5] .
Северное солнце возвращало его к жизни, как чудодейственный эликсир. Казалось, что вместе с воздухом он вдыхает и свет. «Вот я и дома. Здравствуйте. Вот он я».
После восьмимесячного сна под снежным одеялом этот золотой благодушный город в провинции Квебек словно вытянулся вверх в лучах заходящего солнца, оставив внизу собратьев, выстроившихся вдоль самого длинного в мире пояса нефритовых месторождений. Он вознесся выше, чем Тимминс на западе в прозаической провинции Онтарио, выше, чем Вальд’Ор или Эймос на востоке, много выше скучных поселков гидроэлектриков на севере. Нарциссы и тюльпаны стояли как гвардейцы в саду возле белой церкви со стальной крышей и острым шпилем. Одуванчики, в доллар каждый, красовались на покрытом травой склоне за полицейским участком. Цветы ждали своего часа невозможно долгую зиму, томясь под снегом, и, как все, вытянули шеи навстречу солнцу. И магазины для неожиданно разбогатевших или явно надеющихся скоро разбогатеть вроде «Boutique Bebe» [6] с розовыми жирафами в витринах, и пиццерии, названные в честь удачливых старателей, и аптека, предлагавшая гипнотерапию и массаж, и залитые неоном бары под именем то Венеры, то Аполлона, и полные собственного достоинства увеселительные заведения, ласкающие слух именами давно не существующих на белом свете мадам, и японская сауна с пагодой и садом, вымощенным пластмассовым булыжником, и банки всех мастей и калибров, и ювелирные магазины, через которые прежде частенько сплавлялось украденное добытчиками золотишко, да и нынче подчас сплавляется, и магазины для новобрачных с восковыми невестами, «Польские деликатесы», рекламирующие суперэротические видеофильмы, как какую-то кулинарную новинку, и рестораны, открытые двадцать четыре часа в сутки для сменных рабочих, и даже нотариальные конторы с потемневшими окнами – все лучилось и сияло в ореоле раннего лета, и merci maman ярче всех: on va avoir du fun! [7]
Пока Джонатан шел по улице, разглядывая витрины и с благодарностью подставляя солнцу осунувшееся лицо, мимо то и дело проносились бородатые мотоциклисты в темных очках, ревя моторами и недвусмысленно делая знаки юным девицам, потягивавшим кока-колу за столиками на тротуаре. В Эсперансе девочки наряжались, как попугаи. Это в соседнем степенном Онтарио матрона может зачехлиться, будто диван на похоронах. А здесь, в Эсперансе, страстные квебекианки устраивали ежедневный карнавал, издалека радуя глаз пестрыми тряпками и сверкающими золотыми браслетами.
Деревьев в городе не было. Вокруг на много миль тянулись сплошные леса, так что отсутствие деревьев горожанам казалось немалым достоинством. Такой же редкостью, как деревья, были индейцы. Джонатан заприметил только одного, с семейством, загружавшего пикап продуктами из супермаркета не менее чем на тысячу долларов. Жена следила за погрузкой, детишки околачивались поблизости.
Не было и вульгарных, бросающихся в глаза символов процветания, если не принимать в расчет нескольких яхт на приколе, тысяч семьдесят пять каждая, и табуна дорогих мотоциклов, сгрудившихся вокруг «Бонни» и «Клайдсалуна». Канадцы – и французского происхождения, и прочие – не любители показухи, идет речь о деньгах или о чувствах. Состояния, конечно, еще делались. Всеми, кто был удачлив.
Удача же была истинной религией этого городка. Всякий мечтал о золотой жиле у себя в саду, и парочка счастливчиков и вправду разбогатела таким способом. Эти люди в бейсболках, кроссовках и кожаных куртках, переговаривающиеся по радиотелефонам – в каком-нибудь другом городе вы сказали бы, что они торговцы наркотиками, сутенеры или мошенники, и не ошиблись бы, – здесь, в Эсперансе, всего лишь скромные тридцатилетние миллионеры. Те же, что постарше, предпочитали проводить время подальше от любопытных взглядов.
В первые минуты Джонатан буквально пожирал город глазами. Он был совершенно истощен и измучен, только глаза сияли на изможденном лице, может быть, поэтому душа его с признательностью впитывала все, что он видел и слышал. Так принимает обетованную землю моряк после долгого странствия по океанским просторам. Как хорошо! Как я стремился сюда! Это – мое.
* * *
Он выехал из Ланиона на рассвете, не оглядываясь и держа путь на Бристоль, где должен был на неделю «лечь на дно».
Припарковав мотоцикл в занюханном пригороде, откуда Рук обещал угнать его, сел в автобус и доехал до Авенмута. Там без труда разыскал ночлежку для моряков, в которой хозяйничали два пожилых ирландца-гомика, основным достоинством которых было, как говорил Рук, то, что они не любили полицию.
Дождь лил и днем, и ночью. На третий день за завтраком Джонатан услышал по местному радио свое имя и основные приметы: в последний раз видели в Западном Корнуолле, правая рука повреждена, звоните по такому-то номеру. Он заметил, что хозяева-ирландцы тоже внимательно слушают, многозначительно глядя друг на друга.