Мертвая Конни лежала около своей машины. На лбу между выгнутыми бровями зияла рана от выстрела. По-видимому, она сопротивлялась, потому что блузка ее была порвана, а правая туфля валялась в стороне.
Я окаменел; это было уже слишком. Произошла эмоциональная перегрузка. Мой мозг окутали клубы пара, как будто его обложили кусками льда.
«Боль придет потом», – подумал я.
И был прав.
Я не особый любитель красот природы, а потому не замедляю шага, чтобы посмотреть на звезды, и не встаю чуть свет полюбоваться восходом солнца. Но иногда какая-то картина отпечатывается в памяти, и ты понимаешь, что она останется там навсегда. Это всегда связано с насилием, дерьмом и несчастьем. Я почти не помню детского лица своего младшего брата, зато мой дорогой папаша то и дело заявляется в мои сны. Он стоит, повернувшись ко мне лицом в три четверти, глаза полуприкрыты веками, на лице клочья седой щетины, а я падаю от удара его кулака и чувствую, как мой левый глаз наполняется кровью.
Тот вечер я тоже никогда не забуду. Конни лежала рядом со своим «Сатурном» слегка на боку, будто собиралась повернуться во сне. Одна щека ободрана, как ботинок сорванца, смуглые руки и ноги, торчащие локти. Дверь машины, желтый отсвет которой падал на ее лицо, открыта. На фоне старого асфальта, изрытого трещинами, в которые забились сигаретные окурки, мне запомнились ее платье из какого-то голубого блестящего материала – то ли с блестками, то ли с металлической нитью, округлые бедра и вьющиеся волосы на мокрой дороге.
И дыра в голове.
Задыхаясь, я вернулся в клуб.
Виноват ли я в том, что с ней случилось? Есть ли связь между мной и ее смертью?
Копы собрали нас в баре и сообщили, что мы останемся здесь на неопределенный срок. Вик тут же принялся выступать.
– Какого хрена! – взвыл он, практически уткнувшись носом в нос детектива, в глазах которой появилось выражение, говорящее о том, что все имеет предел, а Вик явно переходит границу дозволенного. – Ее застрелили даже не на нашей территории. Это полицейский произвол и надругательство над правами граждан. Понятно? – Вик никогда не замечал разницы между сохранением лица и тем, чтобы болтать глупости. – На другой стороне улицы булочная; советую вам и ее закрыть, иначе я подам на вас в суд.
– Я коп, сэр, – ответила детектив, чернокожая женщина лет тридцати с жесткими чертами лица, словно вырезанными из дерева. – Мы не закрываем булочные.
У Вика чуть не случился удар.
– Очень смешно, дамочка. Если б я хотел выслушивать всякое дерьмо от сучки, то остался бы дома.
Впрочем, у детектива имелся ответ и на это.
– Правда? Может, если б вы щелкнули каблуками своих рубиновых туфель, вы сумели бы оказать нам всем услугу и перенестись в волшебный мир, который производит плохо воспитанных задниц, вроде вас… сэр.
Это было сильно сказано, но Вик обозвал детектива сучкой, так что, похоже, она не опасалась жалобы с его стороны. Я решил, что с ней лучше не связываться.
Детектив потерпела выступления Вика еще пять минут, а затем приказала отправить его в участок и оставить там в камере на ночь.
Брэнди громко возмущалась до тех пор, пока за ее боссом не закрылась дверь, потом закурила и сказала:
– Слава богу. Еще немного, и я бы врезала ему каблуком по заднице.
Я удивился, потому что Брэнди могла использовать словечко и покрепче.
* * *
Мы просидели два часа в баре, дожидаясь экспертов, которые приехали в своих бумажных халатах из самого Гамильтона. Потом еще полтора часа, пока они исследовали место преступления в поисках улик. Я пожелал им удачи. Площадка у задней двери видела больше сделок с марихуаной и орального секса, чем район красных фонарей в Амстердаме. Могу побиться об заклад, что они насобирали образцов спермы, которая осталась там аж с пятидесятых годов.
Я наблюдал за происходящим в высокое окно, но видел только ногу Конни, и этого мне хватило, чтобы испытать жгучее желание оплакать все печали, выпавшие на мою долю в жизни. Однако я сдержался. Для усердных копов плачущий громадный мужик означает добровольное признание вины.
Два парня из команды криминалистов не слишком придерживались своих должностных инструкций. Они сняли маски и закурили, увлеченно слушая то, что доносилось из их наушников. Может, они так работали или им было искренне на все наплевать.
И все это время, пока остывал след преступника, мы сидели вокруг покерного стола; точнее, до тех пор, пока Брэнди не пришло в голову, что было бы неплохо выпить за счет нашего босса. Вик сидел в камере, Конни застрелили, и нам всем требовалось пропустить стаканчик-другой.
Довольно скоро трезвыми остались только мы с Джейсоном, который жевал стероиды, как конфеты.
– Гнусное дело, приятель, – повторил он в сотый раз.
Девушки его поддерживали, но с каждым разом солидарных с ним становилось все меньше.
Я знаю, что чувствовал Джейсон, потому что описать случившееся невозможно никакими словами. Ничто не могло заглушить это состояние. Постепенно оцепенение стало проходить, уступив место подкатывающей тошноте, и я, затосковав, подумал: «Маленьким Альфредо и Еве уже рассказали о том, что произошло? И кто теперь будет о них заботиться?»
Я снова почувствовал себя ирландским слезливым идиотом, задающим серьезные вопросы. Куда пришла моя жизнь? Что у меня есть? Я вспомнил брата Коннора и выражение его лица. Такое бывает у собак, которых находят в холщовом мешке, нагруженном цепями.
Свежие раны похожи на двери в прошлое. Кто это сказал? Очень надеюсь, что не Зеб. Мне совсем не хочется успокаивать себя его извращенной мудростью.
Большое спасибо. Я произносил множество дерьмовых премудростей. Кто сказал тебе, что не следует портить отношения с евреями? Кто тебе это сказал?
К тому моменту, когда у нас закончилась текила, копы уже были готовы нас допрашивать. Они устроились в кабинете Вика и стали вызывать нас по одному. Я оказался вторым, после Брэнди, которая вышла с таким видом, будто одержала победу.
В кабинете сидели два местных детектива, обе афроамериканки, что не выглядело таким уж необычным. Они втиснулись за стол Вика и сбросили в ящик часть его порнографических сувениров. Младшей из двоих оказалась та, что подколола Вика по поводу его чудесных тапочек. Мне очень хотелось почувствовать к ней расположение, но она сидела, сложив на груди руки, с застывшим на лице выражением, которое означало: я не собираюсь ни с кем заводить дружбу. Я по привычке наклонил голову, чтобы не удариться о стальную балку на потолке, хотя она на несколько дюймов выше, сел напротив детективов и показал на календарь «Пирелли». [23]
– Вы, наверное, захотите и его снять?