* * *

Я стал жертвой послевоенного чуда. Моим молодым читателям, если таковые найдутся, надо объяснить, что вторая мировая война сильно напоминала сбывшееся пророчество об Армагеддоне, то есть решительной схватке добра со злом, так нечего и удивляться, если за нею начались чудеса. Растворимый кофе – вот вам чудо, пожалуйста. И еще ДДТ. Придумали ДДТ насекомых изводить, почти всех и извел. Ядерная энергия, предполагалось, так удешевит электричество, что и счетчики ни к чему станут. Кроме того, предполагалось даже, что ядерная энергия сделает еще одну войну просто немыслимой. Рассуждайте теперь о хлебах да рыбах, которыми Христос четыре тысячи человек насытил! Антибиотики со всеми болезнями покончат. Лазарь и не умер бы никогда – недурно, а? Выходит, Сын Божий вообще ни к чему.

Да, и всякая удивительная еда появилась, а вскоре у каждой семьи, наверно, будет свой вертолет. Новые удивительные ткани выдумали – стирай в холодной воде, а гладить совсем не надо! Стоило повоевать ради такого-то, точно говорю!

Во время войны придумали словечко, чтобы обозначить полный беспредел, людьми устроенный, – запонез, сокращенное «затрахано до полной неузнаваемости». Ну ладно, теперь вся планета запонез этими послевоенными чудесами, а вот тогда, в начале шестидесятых, я одним из первых пал жертвой такого чуда – акриловой краски, стойкость которой, согласно рекламе того времени, «переживает улыбку Моны Лизы».

Название краски было Сатин-Дура-Люкс. Мона Лиза все еще улыбается, а спросите насчет Сатин-Дура-Люкса местного торговца красками, и если он в своем деле не новичок, то рассмеется вам в лицо.

* * *

– У вашего отца был синдром уцелевшего, – сказала Цирцея Берман тогда на пляже. – Его совесть мучила за то, что выжил, когда все его друзья и родственники погибли.

– Его даже то мучило, что я не погиб.

– Считайте, что чувства были благородные, только не в то русло пошли, – говорит.

– Очень он меня огорчал, и вообще, зря мы о нем заговорили.

– Раз уж мы заговорили, почему бы теперь не простить его?

– Я уже сотни раз прощал. Теперь буду умнее, пусть расписку дают. – И говорю: у мамы было гораздо больше основании этот синдром иметь, ведь она оказалась прямо в мясорубке, лежала притворившись мертвой, под трупами, кровь везде, стоны. А была она тогда не намного старше кухаркиной дочери Селесты.

Прямо перед собой, всего в нескольких дюймах, она видела лицо мертвой старухи без единого зуба. Рот у старухи был открыт, и из него на землю вывалилось целое состояние – неоправленные драгоценные камни.

– Если бы не эти драгоценности, – сказал я миссис Берман, – не был бы я гражданином нашей великой страны и, значит, никак бы вас упрекнуть не мог за то, что вы вторглись в мои частные владения. Это мой дом там, по ту сторону дюн. Надеюсь, вы ничего такого не подумаете, если безобидный старый вдовец, которому тоскливо, угостит вас в этом доме рюмочкой – вы пьете? – и попросит отужинать в компании его столь же безобидного друга? – Я имел в виду Пола Шлезингера.

Она приняла приглашение. А после ужина я вдруг услышал, что говорю:

– Если вы предпочли бы остановиться здесь, а не в гостинице, милости просим. – И дал ей то же обещание, которое много раз давал Шлезингеру: – Обещаю не беспокоить вас.

Так что будем честными. Несколько раньше я сказал, что понятия не имею, как вышло, что она поселилась в моем доме. Будем честными. Я ее пригласил, так-то.

3

Она перевернула весь дом, и меня заодно, вверх дном!

Я мог бы догадаться, как лихо она управляется с людьми с первых же слов, которые она произнесла: «Расскажите, как умерли ваши родители». Я хочу сказать – это были слова женщины, которая привыкла вертеть людьми, как она считает нужным, как будто они механические болты, а она раздвижной гаечный ключ.

И если я не внял предупреждающим сигналам на пляже, их было более чем достаточно за ужином. Она вела себя как завсегдатай в шикарном ресторане, сморщилась, пробуя вино, которое сам я пригубил и нашел недурным, заявила, что телятина пережарена, и даже велела отослать свой кусок обратно на кухню; пока я здесь, говорит, сама едой займусь, мы, дескать, такие бледные, да и движения у нас вялые, ясное дело, наши кровеносные сосуды забиты холестерином.

* * *

А высказывалась-то, ужас просто! Усевшись напротив картины Джексона Поллока, за которую анонимный коллекционер из Швейцарии только что предложил два миллиона долларов, сказала:

– У себя в доме я бы этого не повесила!

Тогда я, подмигнув Шлезингеру, довольно колко спросил ее, какая живопись доставляет ей удовольствие. Она ответила, что ищет в живописи вовсе не удовольствия, а поучительности.

– Мне как витамины и минералы нужна информация, а судя по вашим картинам, для вас факты вроде яда, – говорит.

– Вы, наверно, предпочли бы смотреть, как Джордж Вашингтон переправляется через Делавар, – отреагировал я.

– А то нет? – сказала она. – Хотя знаете, какую картину хотела бы я увидеть теперь, после нашего разговора на берегу?

– Какую? – спросил я, приподняв брови и снова подмигнув Шлезингеру.

– Чтобы на ней внизу были земля и трава.

– Коричневое с зеленым? – предположил я.

– Прекрасно, – сказала она. – А вверху небо.

– Голубое, – уточняю.

– Может, и с облаками, – сказала она.

– Легко дорисовать, – сказал я.

– А на земле, под небом…

– Утка? – перебил я. – Или шарманщик с обезьянкой? Или там матрос с барышней на садовой скамейке?

– Не утка, и никакой не шарманщик с обезьянкой, и не матрос с барышней, – сказала она. – На земле масса трупов пораскидано в самых разных позах. Прямо перед нами прелестное лицо девушки лет так шестнадцати-семнадцати. Она придавлена трупом убитого мужчины, но жива и уставилась в открытый рот мертвой старухи, лицо которой совсем рядом, в нескольких дюймах. А их этого беззубого рта вываливаются бриллианты, изумруды и рубины.

Наступила тишина. Потом она говорит:

– На такой картине можно новую религию построить, и притом очень нужную. – И кивнула в сторону Поллока.

– А вот эта картина годится только для рекламы пилюль каких-нибудь от похмелья или, не знаю, от морской болезни.

Шлезингер спросил, что привело ее в Хемптон, ведь она же никого здесь не знает. Надеялась, говорит, обрести тут покой, от тревог отвлечься, полностью сосредоточиться на биографии мужа, нейрохирурга из Балтимора, которую сейчас пишет.

Шлезингер приосанился: он ведь писатель, одиннадцать романов опубликовал, – и как профессионал принялся опекать дилетантку.

– Каждый считает, что может стать писателем, – сказал он с легкой иронией.