– Хорошо бы, – неуверенно вздохнул дед.
Через полчаса они въехали в деревню. Дед остановил лошадь у избы.
– Ну, Сергей, проходи! Настена, принимай гостя!
Дед распахнул дверь в избу. Михаил шагнул и тут же ударился головой о низкую притолоку.
– Ой! Летчик! Посмотрите, настоящий летчик!
Вокруг Михаила, потирающего ушибленную макушку, собрался весь люд: две женщины в возрасте, Настя, девушка лет двадцати, и семеро детишек – от совсем маленьких до подростков.
– Да вы проходите, садитесь.
Михаил уселся на лавку.
В избе было чисто и тепло. Потрескивали в печке дрова.
– Сейчас деда приедет, ужинать будем.
Через четверть часа заявился дед, успевший распрячь лошадь и завести ее в сарай.
За окном начало смеркаться. Понятное дело: дни короткие, темнеет рано.
На стол поставили чугунок с вареной картошкой, квашеную капусту, на полотенце положили небольшую краюху черного хлеба.
Облепившие стол дети с жадностью стали есть.
Михаилу стало стыдно. Уселся за стол, как будто бы три дня не ел! Видно же: нужда в семье и картошке рады! В авиаполку кормили неплохо, по крайней мере летный состав.
– Спасибо, я вообще-то сыт. – Он взял и съел одну картофелину, поскольку уж больно вкусно пахло.
Когда домочадцы съели все подчистую, даже крошки хлеба со столешницы собрали, дед водрузил на стол бутыль мутного самогона.
– Давай, сокол, за победу! Вот, вишь, Бог послал тебя. А то одни бабы да ребятенки в избе и выпить не с кем, – вдруг неожиданно пожаловался дед.
– За победу можно.
Дед разлил по стаканам самогон, а из закуски – ничего.
Они чокнулись, выпили. Горло обожгло. У Михаила перехватило дыхание. Ох и крепок самогон, градусов семьдесят, как не более. Михаил и водку-то стаканами не пил, а если употреблял рюмочку-другую, то под хорошую закуску. А тут стакан, а вместо закуски только рукав занюхать и остается.
Он все же пересилил себя, перевел дух, но предательские слезы выступили. По телу стало разливаться тепло, но в горле продолжал стойко ощущаться вкус сивухи.
– Давай еще по одной, чтобы Гитлер быстрее сдох да за здоровье товарища Сталина! – предложил дед.
– Можно, только по полному стакану не наливай, – согласился Михаил.
– Тю-ю! – изумился дед. – Ты что – не мужик?
– Мужик. Только мне летать завтра, а самогон у тебя хороший – убойный прямо.
– Ага! Понравился самогон-то? У меня в деревне он – самый лучший, первач! Подожжешь – синим пламенем горит. Хочешь, покажу?
– Остановись, дедко! Я только что из горящего истребителя, на огонь смотреть не могу!
– Ох, прости дурака старого! Ну, за товарища Сталина!
Дед встал по стойке «смирно». Пришлось встать и Михаилу. В полководческий гений генералиссимуса он не верил, однако и почет вождю не выказать нельзя. Дедушка с виду-то прост, а ну как в НКВД доложит, что сталинский сокол тост за товарища Сталина не поддержал? Воюющая с тайными и явными врагами страна была запугана террором, оболванена пропагандой. Люди боялись делиться сокровенным даже с друзьями. Доносчиком мог оказаться любой – друг, коллега, нельзя было исключить даже жену.
Но, несмотря ни на что, по большому счету люди сейчас воевали не за гений Сталина – за Родину свою, и жизнь клали на алтарь победы за детей, за семью, за малую родину.
Они посидели с часок. Дед все расспрашивал о положении на фронтах, потому как радиорупор был в правлении колхоза «Красный луч» в соседней деревне.
За окном зашумел мотор. В дверь постучали.
– Эй, есть кто живой?
– Наши все дома. Чего надо?
– Летчика не видали?
– А как же! Здесь он, сталинский сокол.
В избу вошел боец из БАО.
– Здравия желаю, товарищ пилот! Мы за вами. Товарищ лейтенант Остапенко доложил, что где-то в этом районе вас искать надо.
Боец покосился на початую четверть самогона на столе. Дед перехватил его взгляд, щедро плеснул в стакан, протянул.
– Хлебни, служивый. Сам лямку тянул, знаю, что это такое.
Боец опасливо покосился на Михаила, тот деликатно отвернулся. Боец понял его правильно, несколькими глотками осушил стакан, крякнул, занюхал рукавом.
– Спасибо, отец! Хорош самогон, до самого нутра пробирает.
Михаил пожал деду руку и поблагодарил за приют.
– Бейте, сынки, супостата! Ничего не пожалеем, лишь бы фашиста одолеть.
Полуторка, подслеповато подсвечивая одной фарой, тряслась на колдобинах, пробуксовывала, подвывала слабым мотором, но ползла.
Михаил прибыл в полк после полуночи. У штаба его встречали Илья и Тимофей. Они обнялись.
– Спасибо, Сергей. Я ведь видел все – как ты «мессера» с хвоста моего снял, как на таран пошел. Я комэску докладную написал. Он обещал о представлении перед комполка ходатайствовать.
– Главное – жив! – вмешался Тимофей. – Не за цацки воюет. Э, да от вас обоих попахивает.
– Дед меня в деревне самогоном угостил, – смешался Михаил.
– Да и я принял на грудь. Сегодня пятерых наших сбили, а вернулся ты один, – сказал Илья. – А в полку самолетов осталось раз-два и обчелся. В первой эскадрилье – два, во второй – в нашей – два и в третьей – один, комэска. Ладно, чего стоим на морозе? Кушать хочешь?
– Не откажусь.
– Пошли. Я попросил в столовой, чтобы на тебя оставили.
Илья взял Михаила под локоть и увлек в столовую. Там он сел напротив и смотрел, как Михаил с аппетитом ест.
– Ты рубай, я уже наелся. Чую я, скоро нас на переформирование отправят. Самолетов почти не осталось, летчиков – тоже.
Действительность оказалась хуже. Оставшиеся самолеты и летчиков передали в другой полк, а безлошадных летчиков – техсостав – отправили в ЗАП, в Москву. Так Михаил расстался с Остапенко.
Долго добирались до Москвы. Самолетом минут сорок всего лететь, а на машинах ехали чуть ли не двое суток.
Войска Гудериана не дошли до Тулы – столицы оружейников – всего четыре километра. Встретив ожесточенное сопротивление и понеся тяжелые потери, немцы перегруппировались и изменили направление удара на Каширу. Колонне авиаполка чудом удалось проскочить по шоссе.
Москва встретила их неприветливо. Летчиков сразу же отправили в Горьковскую область, на станцию Ситка, во 2-й ЗАП. Дороги в том направлении посвободнее оказались, но и туда добирались больше суток. А мороз крепенький, кузова грузовиков открытые – ветерком продувало до самых костей. Летчикам в меховых комбинезонах – еще ничего, но техсоставу в куцых шинелишках да телогрейках совсем плохо приходилось. Но все плохое, как, впрочем, и хорошее, когда-нибудь заканчивается.