— Атрет! Атрет! — скандировала толпа, сидящая на трибунах, и крик этот становился все тише, по мере того как гладиатор стоял, не в силах сделать ни одного шага, чтобы начать атаковать. Были в толпе и те, кто начал отпускать оскорбительные шутки. Как быстро изменилось их настроение. По толпе пошли другие крики. «Подстегните их! Подогрейте их!» — кричали те, кто только что во всеуслышанье признавался ему в любви. Атрет увидел, как на арену вышел один из наставников, который нес раскаленное железо, и понял, что тот собирается подтолкнуть молодого пленника к схватке. За спиной Атрета, возле стены, появился Бато с разъяренной физиономией. Взглядом он показал Атрету на трибуну, где сидел Домициан. Повернув голову, Атрет посмотрел наверх. Домициан и его друг откровенно смеялись!
Когда германский воин застонал от боли, Атрет излил всю свою ярость на римского наставника. Толпа вздрогнула, когда он одним ударом своего меча раскроил этого человека. Наступило напряженное молчание.
Атрет повернулся к воину и принял оборонительную позицию.
— Убей меня, если сможешь! — сказал он на германском языке.
— Так ты из племени хаттов! — удивился его противник.
— Сражайся!
Воин опустил свою фрамею.
— Я не буду сражаться с братом. На потеху римской толпе! — оглядев трибуны, заполненные зрителями, он сплюнул на песок.
Атрет увидел самого себя пятилетней давности. Его пальцы побелели, когда он сжал меч. Ему придется либо заставить его сражаться, либо обоих будет ждать постыдная смерть. И Атрет начал издеваться над молодым воином, как когда–то издевались над ним самим, насмехаться над его гордостью, вспоминая о том поражении, в результате которого он сам стал пленником и оказался на римской арене. Он знал, где сокрыто пламя в сердце германца, поэтому разжигал это пламя до тех пор, пока глаза германца снова не запылали яростью и пока он снова не поднял свою фрамею.
— Ты похож на римлянина, от тебя воняет римлянином… ты и есть римлянин! — сказал воин, не представляя, какие болезненные раны наносил он Атрету этими словами.
Пленник сражался хорошо, но его соперник все же был сильнее. Атрет пытался сделать поединок продолжительнее, но толпу ему обмануть не удалось, и с трибун раздались гневные возгласы. Пойдя в атаку, Атрет нанес германцу смертельную рану, и когда он высвободил свой окровавленный меч, германский воин упал на колени, закрыв рану руками. Кровь хлынула у него между пальцев, когда он с усилием поднял голову.
— Никогда не думал, что умереть мне суждено от руки брата, — произнес он с явным презрением.
— Лучше погибнуть от моей руки, чем быть брошенным в яму с дикими зверями или распятым на римском кресте, — сказал Атрет. Он наклонился, подобрал фрамею, готовясь к тому, что ему предстояло сделать. Фрамею он протянул воину. — Пусть они видят, как умирает германец. — Когда воин посмотрел на Атрета, он воскликнул: — Встань с колен!
Опершись на свое оружие, германец встал. Как только он встал на ноги, Атрет пронзил своим мечом грудь германца, поразив его в сердце.
— Отпускаю тебя домой, к Тивазу, — вынув из него меч, Атрет дал своему противнику возможность упасть на спину, раскинув руки в стороны. Толпа одобрительно взревела.
Тяжело дыша, Атрет не стал подбирать римский меч. Вместо этого он наклонился и поднял фрамею. С влажными от слез глазами он повернулся и уставился на Домициана. Даже победив в этой схватке, Атрет знал, что потерпел поражение. Подбросив фрамею как можно выше, он выругался в адрес Домициана на германском языке. Прежде чем Атрета отправили в камеру, Бато увел его к себе.
— Веспасиан продал тебя Серту. Через два дня тебя увезут в Ефес. Атрет стиснул зубы, играя желваками на скулах, но ничего не сказал.
— Да, дорого тебе далась такая возможность. Не упускай ее, — сказал Бато.
Атрет поднял голову и посмотрел на него. Бато никогда еще не видел у него таких холодных глаз.
— Пусть боги и дальше будут улыбаться тебе и дадут тебе свободу, которую ты по праву заслуживаешь, — сказал Бато, кивнув стражникам, давая знак, чтобы Атрета увели.
В своей темной камере Атрет закрыл лицо руками и заплакал.
Хадасса сидела на полу вместе с другими верующими и слушала, как Асинкрит говорил о проблемах, с которыми они все сталкиваются.
— Нам приходится бороться за право жить благочестивой жизнью в плотском мире. Мы должны помнить, что Бог не призывал нас изменить общество, чтобы в нем лучше жилось. Он не призывал нас завладеть политической властью, как не призывал нас хранить римский образ жизни. Бог призвал нас к более высокой миссии — нести всему человечеству Благую Весть о том, что пришел наш Искупитель…
Склонив голову, Хадасса закрыла глаза и помолилась о том, чтобы Господь простил ее. Ей было стыдно. Она ведь еще никому не принесла Благой Вести. Когда ей представлялась такая возможность, она в страхе уходила от людей. Ее хозяин и хозяйка просили ее рассказать им о Боге, и она завуалировала эту истину в притче. Ей нужно было рассказать им об Иисусе, о Его смерти на кресте, о Его воскресении, о Его обетованиях, которые Он дал всем, кто верит в Него.
Асинкрит продолжал говорить, вспоминая о том, что ему говорили Петр и Павел, до того как приняли мученическую смерть. Он еще раз читал из воспоминаний апостолов, и Хадасса едва сдержалась, чтобы не заплакать.
Как она может утаивать в себе истину от тех, кто ее так любит? Хадасса непрестанно молилась о каждом из них. И все же, может быть, еще оставалась молитва, о которой она забыла? Как эти люди могут обратиться к Богу, если она только развлекает их своими рассказами, но не говорит им фактов? Как они могут понять более глубокий смысл этих историй, если они не знают Бога? Хадасса постоянно прикладывала сжатую в кулак руку к груди, стараясь унять боль, которую она чувствовала. Бог привел ее в эту семью для какой–то цели, но она ничего не сделала, чтобы этой цели добиться.
Почему Валерианы так одержимы какими–то второстепенными вещами? Не проходило недели без того, чтобы Марк и Децим не спорили о политике или бизнесе. «Национальный бюджет должен быть сбалансирован, а государственный долг нужно сокращать!» — настаивал Децим; Марк утверждал, что власть берет на себя слишком много функций и их нужно ограничивать. Децим говорил, что беда Рима в неустойчивости внешней торговли, утверждая при этом, что римляне давно разучились работать, стали довольствоваться жизнью за государственный счет.
— Последние тридцать лет ты импортировал товары и разбогател на этом, — незамедлительно указывал отцу Марк. — И теперь, когда ты пользуешься всеми благами римского гражданства, ты хочешь лишить этой возможности всех остальных. — Он засмеялся. — Хотя, отчасти, может, ты и прав. Чем меньше конкуренция, тем выше цены!
Только в одном у отца с сыном не было разногласий: империя катится к банкротству.
После этих бесконечных споров Феба звала Хадассу и просила ее поиграть на своей арфе, чтобы успокоить растревоженные души отца и сына. Но сердце самой Хадассы тоже изнывало от страданий. Неужели так важно, падет Рим или нет? Разве можно сравнивать какую–либо страну с судьбой простой человеческой души в вечности? Но как ей, простой рабыне, юной девушке, открыть глаза этим римлянам, чтобы они задумались над тем, что по–настоящему важно?