— Простите меня, — сказала она, больше беспокоясь теперь не за себя, а за Хельду. Что с ней будет, если Аномия все узнает? — Я просто уверена в том, что эта женщина не хотела обидеть ни тебя, ни Аномию, мать Фрейя. Как Вар сказал, она хотела мне только добра.

— Нет, — грустно сказала Фрейя, — она сделала это не просто так. — Фрейя была абсолютно уверена в том, что в этом подарке был какой–то скрытый смысл, который и вывел Аномию из себя. — Такие символы носят лишь Гундрид, Аномия и я.

Рицпа была поражена.

— Но ведь все знают, во что я верю, разве нет? — сказала она. — Мой Господь и Спаситель — это Иисус, мать Фрейя, а не Тиваз. Зачем же тогда дарить мне одеяние, которое предназначено для жрицы?

— Чтобы породить распри, — предположил Вар.

— Не думаю, — сказала Фрейя, которая знала, что Аномия согласится с ее догадкой. — Та женщина, которая дала тебе этот подарок, почитает тебя как духовного вождя.

ЖЕРТВА

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, упав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.

47

— Наш народ охвачен болезнью обмана, — сказала Аномия, оглядев мужчин, сидевших в ее доме, перед жертвенником. — Тиваз говорил со мной. Настало время решительных действий.

Она тщательно отбирала тех, кто пришел к ней сейчас, разжигая в них чувство враждебности и разочарования, разжигая в них самые низменные страсти, пока эти люди не стали рабами ее увещеваний. Однако она знала, что некоторые пришли сюда вовсе не из убеждений, а из традиционной верности.

— Вы принесли жертвы и предали их огню. Вы пили кровь и ели плоть жертвы. И Тиваз открыл нам, что мы должны делать. Но теперь нам надо узнать, кто из сидящих здесь будет удостоен чести исполнить волю Тиваза.

Взяв белое полотно, лежавшее возле жертвенника, Аномия торжественно развернула его. Произнеся какое–то жуткое заклинание, она положила полотно на землю, в середину круга. Поскольку церемонии придавалось огромное значение, она сделала все, чтобы на полотне не было ни единой складки или морщины, чтобы оно лежало на земляном полу ее дома ровно и гладко.

Потом Аномия взяла из левой части жертвенника серебряную чашу. Каждый мужчина положил в нее кусок дерева с написанными на нем рунами, который служил личным священным талисманом. Аномия стала легкими движениями встряхивать чашу, произнося при этом очередное заклинание. Один, два, три раза… Всего семь раз она встряхнула чашу, потом выбросила деревянные куски на полотно.

Четыре куска упали на землю, и их владельцы тут же подобрали талисманы и повесили себе обратно на шею. Три других упали так, что не было видно рунических надписей. Аномия взяла их и по одному возвратила владельцам.

Взяв оставшиеся пять, Аномия положила их обратно в чашу, повторив ритуал с заклинаниями. Когда же она снова выбросила талисманы на полотно, четыре упали надписью вверх, а одна — надписью вниз. Владельцы четырех талисманов молча взяли их обратно.

Сверкая глазами, Аномия смотрела на молодого человека, на которого пал жребий. Она взяла оставшийся кусок дерева и сжала его в кулаке вытянутой руки.

— Завтра. На рассвете. — Взглянув в его глаза, она увидела в них сомнение. — Тиваз дал тебе еще одну возможность искупить свою вину, — сказала она, намеренно апеллируя к его просчетам в прошлом и к его гордости. — Будь благодарен ему за это.

Чувствуя, как у него все сводит внутри, Рольф взял свой талисман и сжал его в кулаке.

— Ради нашего народа.

— Ради Тиваза, — сказала Аномия и дала юноше церемониальный нож.

* * *

Феофил вышел из своего грубенхауза и вдохнул полные легкие утреннего воздуха, пахнущего сосной. Светало, тьма рассеивалась, но звезды еще были видны в небе. Подняв голову и воздев к небу руки, Феофил восславил Бога.

— «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя — святое имя Его. Благослови, душа моя, Господа и не забывай всех благодеяний Его. Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои; избавляет от могилы жизнь твою, венчает тебя милостию и щедротами; насыщает благами желание твое, обновляется, подобно орлу, юность твоя».

Сердце римлянина было исполнено радости новому дню. Тьма рассеивалась. Те люди, которые приходили к Феофилу, пряча свои лица, стали приходить теперь и среди бела дня, открывшись ему и разговаривая с ним уже без всякого стеснения.

— «Как далеко восток от запада, так удалил Он от нас беззакония наши».

* * *

Рольф вышел из леса. Он всматривался и вслушивался, сердце его тяжело стучало. Римлянин стоял посреди лощины, подняв руки к небу, и молился. Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, Рольф направился к нему.

— «Господь на небесах поставил престол Свой».

Чувствуя, как внутри у него все сводит от волнения и страха,

Рольф все же продолжал идти, помня только о том, ради чего он сюда пришел.

— «Благослови, душа моя, Господа!»

Рольф почувствовал, как его спина покрылась потом. Семь раз, сказала Аномия. Семь раз.

* * *

Почувствовав, что он не один, Феофил обернулся. Слегка нахмурившись, он с удивлением посмотрел на молодого воина. Потом он увидел, как тот вынул из–за пояса нож, и все понял.

Уже, Господи? О Господи Боже, уже сейчас?

Самый сильный из хаттов продолжал надвигаться на него, и Феофил повернулся к нему лицом, как тогда, в священной роще. У него и в мыслях не было бежать или защищаться, а на лице молодого человека отражались страдание и неуверенность.

— Ты можешь выбрать и другой путь, Рольф.

— Другого пути нет, — мрачно сказал тот и лишился дара речи, когда римлянин посмотрел ему в глаза. В глазах Феофила не было ни тени страха — только бесконечная жалость.

— Аномия обманывает тебя.

Рольф почувствовал, что слабеет, но был убежден в том, что Аномия права, говоря об этом человеке. Он действительно опасен.

— Я уже однажды предал свой народ, — сказал он и нанес первый удар, вонзив нож по рукоятку. — Я не могу предать его снова. — Когда римлянин отшатнулся назад, Рольф схватил его за окровавленную тунику, не давая ему упасть. Вынув нож, он снова занес его для удара. — Я не могу предать его снова, — захрипел он сквозь слезы.

Феофил поднял руки перед собой.

— Я прощаю тебя, Рольф.

В сердце Рольфа все перевернулось, когда он снова взглянул в глаза римлянину и увидел в них сострадание. Издав дикий крик, он снова вонзил в Феофила нож. Семь раз, сказала Аномия. Семь раз он должен был вонзить церемониальный нож в римлянина. Но внутри Рольфа все протестовало. Зачем так много, когда можно убить и одним ударом? Неужели он должен был вонзать нож снова и снова, чтобы доказать, каким он может быть жестоким? Или чтобы доказать свою верность?