— Они не захотят остаться здесь, — сказал граф в некоторой тревоге.
— О, Пирсон и Шелли ничуть не станут возражать, если условия окажутся довольно скромными, — перебил Рейли. — Их ничуть не побеспокоит, если здесь окажется несколько мышек.
— Мыши! — в ужасе завопил Шелли.
Однако Рейли, вытаскивая часы из жилетного кармана, сказал:
— Посмотрите, который час! Я опаздываю к пациенту. Вы, джентльмены, оставайтесь здесь и составьте компанию его сиятельству.
Конечно, он не мог вложить в свои слова слишком много эмоций без риска встревожить Гленденинга. Все же его хватило на то, чтобы послать выразительный взгляд Пирсону, чтобы до того дошел весь смысл происходящего.
— А вечером я постараюсь к вам присоединиться за ужином, если позволят обстоятельства.
— Стэнтон, — сказал Гленденинг, вставая с места и размахивая палашом, который все еще держал в правой руке, — я…
Но Рейли уже покинул комнату.
— Ах, мне так жаль, что я не могу остаться, — сказал он на бегу. — Шелли, почему бы тебе не показать его сиятельству фокусы? Ну хотя бы тот, где фигурирует большой палец…
И Рейли, разыскав свою лошадь, направился прямиком в Берн-Коттедж и мчался при этом с такой скоростью, что рисковал сломать свою шею или шею своей лошади.
«Думая о ней, — читала Бренна, — я не могу не вспомнить о чайных розах, что растут под окном моей сестры Сесилии. Как и они, она поражает меня изяществом, нежностью, эфирностью. Она похожа на бутоны этих роз, колеблющиеся от легчайшего ветерка, способного разметать и нести их прозрачные светящиеся лепестки».
Ее брови изумленно поднялись, и Бренна с хрустом откусила от яблока, которое собиралась съесть на ленч. Не переставая жевать, она перевернула страницу дневника.
«Сегодня я ее не видел. А это все равно как если бы солнце исчезло с небосклона. Я не чувствую жара камина, возле которого сижу. Только она способна согреть меня. Я живу ее улыбкой и способен умереть, если она посмотрит на меня хмуро».
Услышав стук копыт, Бренна подняла голову. Всадник скакал галопом. С ветки дерева, на которой она устроилась, Бренна могла разглядеть, что лошадь серая и весьма похожа на ту, на которой ездит Рейли Стэнтон. Она вернулась к чтению дневника.
«Что она скажет мне сегодня вечером? Затрепещет ли она? Или притворится, что ей все равно? Я терзаюсь сомнениями, я в нерешительности. Зачем она так терзает меня? Нет, мне не следует этого говорить. Она не способна притворяться, она сама естественность».
Рейли Стэнтон осадил свою лошадь у двери коттеджа. Он позвал Бренну по имени, спрыгнул с седла и вошел в дом, не потрудившись постучаться.
— Бренна? — услышала она его голос. — Бренна, где ты?
Она спокойно перевернула страницу и продолжала читать.
«Нет, она не похожа на солнце. Потому что это значило бы, что у нее огненный темперамент. А на самом деле ничего подобного. Она холодна и загадочна, как луна».
Рейли обошел весь дом, вышел на крыльцо и стоял, щурясь от солнца и глядя на ручей.
— Бренна! — позвал он снова.
Бренна уронила на землю яблочную кожицу и принялась громко читать новый пассаж из его дневника:
— «И как луна управляет приливами, так она властвует над моими чувствами и настроениями. Я счастлив, когда счастлива она. Я печален, когда она печалится…»
Она прервала чтение и посмотрела вниз, на него.
— Но это и в самом деле ужасно.
Он сделал несколько шагов и остановился под деревом, вытягивая по-журавлиному шею, чтобы разглядеть ее сквозь ветви и листья.
— Бренна! Что ты там делаешь? Ты сошла с ума? Хочешь сломать шею? Спускайся немедленно.
— Я не думаю, что сошла с ума, — холодно возразила она. — Я так увлечена тем, что читаю.
Он, поморщившись, укорил ее:
— Знаешь ли, это ведь нечто личное.
— Да, — ответила она, переворачивая страницу, — но вспомни, ты вошел в мой кабинет без приглашения и не почувствовал при этом ни малейшего смущения.
— Но это, — возразил Рейли, — было совсем другое дело.
— Как это? — возмутилась она, глядя на него сверху вниз. — Как это другое?
— Потому что это было раньше, — ответил он.
Он принялся искать ветку, с помощью которой она смогла забраться так высоко.
— Спускайся, Бренна. Я хочу поговорить с тобой и прекрати читать мой дневник. Это же полный идиотизм.
— С этим не могу согласиться. Не зачитать ли один из самых моих любимых пассажей?
Она снова взяла в руки дневник и, устроившись поудобнее, принялась читать вслух:
— «Берн-Коттедж очарователен и живописен, как картина Гейнсборо. Кристина бы одобрила эту пейзанскую соломенную крышу. Есть только одна загвоздка — временно там обитает амазонка». — Она опустила дневник на колени и обратила к нему испепеляющий взгляд. — Это, как я понимаю, обо мне.
Рейли в недоумении поднял глаза на нее.
— Ты действительно, — спросил он, — собираешься использовать против меня то, что я писал и этом дурацком дневнике, после всего, что произошло между нами?
— Несомненно, собираюсь, — сообщила ему Бренна. — Я ведь в конце концов амазонка и, вероятно, не способна ни на какие возвышенные чувства…
— Бренна!..
—…в отличие от твоей Кристины, которую ты превозносишь на этих страницах, сравнивая то с розой, то с луной, то с новорожденной ланью.
Она с омерзением отбросила книгу, и страницы восхвалений — дань прежней невесте Рейли Стэнтона — обрушились бы на его голову, если бы он не сумел вовремя увернуться.
— Если она значит для тебя так много, то почему бы тебе не вернуться к ней? — спросила Бренна. — Ты окажешь всем нам огромную услугу, если это даст тебе возможность покончить со своим сентиментальным блеянием…
Последняя фраза окончилась вскриком, потому что Рейли, устав ее слушать, потянулся и рванул ее за юбку, оказавшуюся как раз в нескольких дюймах от его головы. Потеряв равновесие, она свалилась с ветки и оказалась прямо в его объятиях.
— Если ты закончила, — сказал Рейли, — то, может быть, теперь предоставишь мне возможность тоже кое-что сказать?
Единственной ее реакцией была только попытка отвернуться от него и не смотреть ему в лицо.
— Прекрасно, — сказал он, — прежде всего я писал этот дневник много месяцев назад… Все, что я писал о Кристине, — чушь. Это чушь, написанная мальчиком, считавшим, что он влюблен. Бренна, я не знал, что такое любовь, пока не встретил тебя. А как только понял это, то осознал, что это нечто такое, о чем не пишут в дневнике. Этого не описать словами. Ничто, даже все сонеты Шекспира, и близко не похоже на то, что я чувствую с самой первой минуты, как увидел тебя. Вот почему я перестал вести дневник. Я не смог больше писать. Нет в мире такого языка, в котором были бы нужные мне слова, чтобы описать мою любовь к тебе.