Он посмотрел на меня, как обычно, без всякого выражения.
– Девка глупая… – сказал негромко. – Того ли тебе надобно?
Он видел меня насквозь и, конечно, был прав, под стрелами недосуг отказываться и плакать, проситься домой…
– Будешь ходить на моём корабле, – приговорил он наконец. – Дело найдёшь, но у весла чтобы я тебя не видал.
Я успела уже понять, что в его глазах соколиное знамя прибавило мне не много достоинства. Я почувствовала, что краснею. Я выговорила:
– Я умею грести…
Воевода молвил спокойно:
– Пока меня здесь ещё слушаются, грести ты не будешь. А не любо, так я никого силком не держу.
Мне потребовалось усилие, чтобы сказать не слишком поспешно:
– Любо, вождь…
– Дитятко, – улыбнулся мой наставник, когда я пришла к нему за советом. – А ведаешь ли, где Бренн добыл своё прозвище?..
Этого мы с Блудом не знали, и я наморщила лоб: в самом деле, я нарекла бы Мстивоя… Строгим. Может быть, ещё Гордым. Но Ломаным? Того ради, что жизнь нелёгкую видел?..
– Однажды, – поведал нам Хаген, – ему перебило ноги веслом в бою, когда сталкивались корабли.
Я хотела сказать, что не боюсь всё равно, но рот не открылся. В четырнадцать лет я сломала правую руку. Споткнулась, пришибла нежные косточки о бревно. Я помнила, как перепуганные братья тащили меня через двор, сама я не шла, подгибались чужие коленки, даже и говорить не могла, плакала только… Вождь ходил не хромая, но прозвищ зря не дают.
Хаген добавил задумчиво и печально:
– Они оба потом сожалели, что не погибли. И Бренн, и Вольгаст.
Вольгаст, это был другой птенец разорённой Неты-Гнезда, тот, что ныне сидел воеводою на озере Весь. Стало быть, и ему крепко досталось в памятной битве. Моя мать тяжело рожала Белёну, в отчаянии сама звала к себе смерть. Я рассудила: если меня в бою не прикончат сразу, лишь искалечат, пусть кто-нибудь иной жалеет о смерти, не я. Подумаешь, рука или нога!.. Голова была б на плечах. Мой наставник разгладил седую бороду и сказал:
– Их всего-то тогда двое выжило… из тридцати трёх.
На другой день я впервые смотрела на берег с корабля… Раньше, владея лёгонькой лодочкой, я никогда не отваживалась высовываться далеко. Да и незачем было. Когда берег уже совсем отодвинулся и начал прятаться в редкой серенькой дымке, я раскрыла припасённый мешок и вытащила чёрного петуха.
Непокорённая птица тотчас метнула клювом мне в руку – я едва успела отдёрнуть. К жилистым лапам был привязан камень. Этого драчливого я выменяла на полное решето плещущих карасей. Всем хорош был горластый, но хозяева ловили его чуть ли не с радостью: не давал проходу малым ребятам, злого пса не пускал из конуры. Я разглядывала тугой малиновый гребень, роскошный переливчатый хвост и предвидела: ныне уже восплакали по нему, в самую крепость кинулись выручать… пусть опять выдирает наседкам перья из спин, взлетает на голову самому хозяину и хозяйке – утро не утро без хлопанья его крыл, без оглушительного гортанного крика! Кто встретит ясный рассвет, кто прогонит злобную нечисть, рыщущую в ночи?..
Я взяла петуха, подняла камень и пошла на нос корабля. Здесь качало заметно сильнее, чем на корме, палуба под ногами дыбилась и ныряла. Славомир баял мне, хмурое Нево рождало совсем особенную волну, не такую, как их Варяжское море. Тут, говорил, нужна особенная сноровка, иначе немудрено и пропасть. Он всё знал про море и корабли. Я с ужасом чувствовала, как вздымалось и опадало что-то в желудке. Я не чаяла скорей ступить снова на твердь и смутно тешилась только тем, что воевода, державший правило, впервые взял его в руки в тот год, когда я родилась.
Белая пена вспучивалась и разверзалась перед форштевнем, холодные брызги били в лицо шумным дождём… Глубоко подо мной, в зелёных хоромах, пировал в торжественной гриднице Морской Хозяин. Он видел корабль, знал на нём новую душу и ждал подношения. Я как следует размахнулась и кинула петуха в море, как можно дальше за борт. Могучие, в голубой окалине крылья тотчас развернулись и ударили с такой яростной силой, что я поневоле перепугалась – взлетит!.. Нет, не взлетел. Камень косо упал под гребень волны, скользнул в глубину. Широкие крылья ударили ещё раз, уже по воде… и пропал огненный гребешок, исчез пышный выгнутый хвост. Я долго смотрела на беспокойные хляби, где и кругов уже нельзя было различить, и представляла, как мой петух уходил всё дальше в пучину, паря над мглистыми долами и озираясь, как подплывали к нему любопытные рыбы и отбегали, страшась сердитого клюва… как, наконец, он спустился на самое дно, возмутив шёлковый ил. Станет похаживать по двору, поклёвывать червяков и водяную траву… веселить Морского Хозяина звонкой утренней песней!
Славомир говорил нам, молодшим: есть люди, которым любой шторм нипочём. Он сам был из таких. Мальчишкой дивился, когда другие метали съеденное за борт, – ему, весёлому, при любой качке только давай хлебца с жирной жареной рыбой, вмиг уберёт, попросит ещё. Есть иные бедняги, по двадцать лет моря не покидают, и все двадцать лет море их бьёт. Оттого людям кажется иногда, будто Морской Хозяин если невзлюбит, то навсегда. На самом деле не так. Наш воевода лежмя лежал в своём первом походе. Привык потом… Славомир про то баял нам на ушко. Чтобы не раскисали, когда станет невмоготу.
Ребята гребли, откидываясь на скамьях. Я смотрела, жестоко страдая от зависти и дурноты: вот бы мне хоть один черёд у весла!.. Опытный Славомир меня упереживал – от качки нет другого спасения, только делом заняться. Делом, любо сказать!.. Ой, зря я тогда не пошла к нему, подумаешь, за руку взял бы, спросил, скоро ли вместе поедем рыбу ловить… Может, принял бы к себе на корабль да и сжалился, велел ребятам подвинуться… Мстивой не миловал никого, а меня и подавно. Небось, только ждал, чтобы я распустила слюни и сопли, испачкала скоблёную палубу, запросилась на бережок…
Вот каким киселём расползалась моя твердокаменная решимость. Мне смертно хотелось на берег, и даже не просто на берег – вовсе домой, в родное тепло, к материным милым коленям… Ой мне! Я нацепила воинский пояс, я силилась угадать, не струшу ли в битве, – а и немного понадобилось, уже заскулила, прав был воевода, что даже в отроки брать меня не хотел!
Я крепила себя, растравляла гордость обидами и почему-то очень ждала, чтобы гребцы стали меняться. Нет, воевода ни разу пока не пятился от обещанного, сказал не даст грести, так и не даст, но скорее бы уж менялись, какая ни есть, а всё забава, сколько можно сидеть, тупо глядя на серые волны, давя мучительную тошноту!
Крепких парней уморить было не просто. Однако потом я заметила, что Нежата стал всё ленивей двигать веслом, чуть макая гладкую лопасть, и наконец мотнул головой, подозвав сменщика – Блуда, – а сам закутался в плащ и лёг под скамью. Невольно я пожалела его. Даже занятый делом, он сумел выдержать ещё меньше, чем я.