– А в спину не бей, не будет добра.
Я осталась стоять с малиновыми ушами. Ведь мог искрошить меня Спатой, ну так и наставил бы синяков, загнал в воду по шею… ан нет, хоть бы раз пришлёпнул как следует. Предпочёл срамословить за то, чего я не сделала и делать не собиралась!..
Загоняв меня до полусмерти, сам он, по-моему, едва ли стал чаще дышать. Я с трудом дотащила ноги на дальнюю сторону островка. Разделась за камешком – рубаху, промоченную семью потами, хоть отжимай, – сполоснула её, распластала сушиться на ветерке. Потом пошла в воду сама. И кто-то другой немедля глупо хихикнул, представив, как вот сейчас разглядят в море лодку, корабль или ещё что-нибудь занятное, и все побегут по мосткам на лодью расхватывать вёсла, а я буду сражаться с мокрой рубахой, натягивая её на мокрую спину!
Ступая по скользким, обросшим тиной камням, я невольно посматривала на себя, на своё тело, отражённое в спокойной воде… Немного весёлого! Кости, обмотанные вкривь и вкось какими-то верёвками, жиловатые тёмные руки, шея, лицо… и живот, точно белая струганая доска, пальцем ткни, палец сломаешь. Я, дура, ещё о чём-то мечтала. Думала нравиться. Вперёд поглядела бы, на что стала похожа. Девка, она кругленькая должна быть, как мытая репка. Мягонькая. Чтоб радость была обнять. И кожа чтобы как шёлк, как самая нежная замша… как мякиш, поутру выпеченный. Не корка позавчерашняя вроде моей. И чтобы родинка где-нибудь. И чтобы сквозь эту кожу в любой косточке мозг напросвет было видать…
Злая здешняя жизнь зубами обгрызла с меня что ни было девичьего, немного оставив, кроме косы. С самого начала весны моё тело всего дважды и вспомнило о своём естестве. Тело было умнее меня, оно знало: никогда не сожмут его неодолимые руки, которых совсем не захочется одолевать, ничьи губы не станут касаться шеи и плеч… не понадоблюсь никому, засохну – древо никчёмное, не наученное не то что плодоносить, даже цвести… если прежде не срубят…
Как я рассуждала зимой, мнила себя женщиной среди мужей, радовалась чему-то, боялась – станут неволить! Станут, как же, тут глянешь – перепугаешься! А пропади оно пропадом!..
Я выругалась коряво и зло, как ругались порой свирепые кмети. И бросилась в глубокую воду. Матери-Морю в колени, чтобы приголубило, смыло слёзы со щёк. И поплыла резкими, сильными взмахами, пытаясь прогнать тоску. На следующее утро безжалостный воевода опять поставит меня перед собой. И когда я закушу губы, готовясь рубиться и принимать срам, скажет без всякого выражения: не закусывай губы, ударят по подбородку…
Мы просидели на острове полных три дня. Молодые ребята спали и баловались, ловили на каменной отмели судаков и жарили в углях, а внутренности выбрасывали в воду. Матёрые кмети косились: галдевшие птицы могли бы поистине насторожить кого-нибудь столь же опытного, как наш воевода. Однако не дело рыбьим кишкам валяться на сухом берегу. Как и человеку, рождённому на земле, лежать утопленником на речном дне. Кто этого не разумеет и оставляет гнить головы и пузыри, тот дождётся когда-нибудь, что кумжа и сиг не сумеют снова родиться, не станут даваться в руки ловцам… Да и поход у нас нынче был не столь нарочитый.
Что до меня – сколько помню, я либо рубилась с вождём на мечах, либо отлёживалась в безразличной, муторной полудрёме на плоском, нагретом солнышком камне у берега – благо лето светило нечастой ясной улыбкой. Плотица как-то подсел ко мне и долго молчал, а потом сказал вдруг, что воевода хвалил меня в разговоре. Я поблагодарила, но не поверила.
Некрас удивительно быстро окреп и гулял по островку. Ни за что не подумаешь, что умирал у нас на палубе всего трое суток назад, беспомощный и голый. Видно, таких, как он, ничто не берёт. Я радовалась, что он поднялся. Но радовалась вчуже, и никакие ниточки между нами мне более не казались. Я знала, что нрав в человеке таится, как пламя в кремне, первое впечатление лжёт, сам потом вспоминаешь и удивляешься. Но бывает и по-другому. Сунь палец в котёл – немедля поймёшь, вода студенцовая или варёное молоко.
Я забыла сказать, остров наш был от берега всего в полутора или двух верстах. Лёжа на своём камне, я хорошо видела через пролив матёрую сушу – ласковый песок, на котором нежились волны, и за ним сине-зелёные мохнатые сосны. Раз или два, тихими вечерами, мерещились даже дымки, поднимавшиеся в закатное небо. Был бы рядом Ярун, наверняка тоже бы возмечтал побывать на неведомом берегу, поглядеть, что хорошего, может, встретить людей…
На четвёртое утро, ещё прежде, чем поднялось раннее летнее солнышко, востроглазые парни увидели в море корабль, шедший с полудня. Помню, услышав об этом, я сразу подумала: стало быть, нынче мне не придётся скакать взад и вперёд, уворачиваясь от Спаты! – но тотчас протрезвела и поняла, что сулило в действительности появление корабля, и меня затрясло, а воевода велел загасить костры и не разбредаться. Чужая лодья осторожно кралась вдоль берега. Люди, стоявшие там у правила, побаивались открытого моря. Однако и берег внушал им не меньшее опасение, особенно островки и устья заливов: того гляди, выскочат длинные корельские лодки, погонят корабль на острые камешки, на жёлтую песчаную мель… Ветрило судна было расправлено едва вполовину, тоже из осторожности: мало ли какого подвоха ждать от незнакомого дна…
– Что скажешь? – глянул вождь на щурившегося Плотицу. Кормщик хотел отвечать, но Некрас, стоявший поблизости, подал голос без спросу:
– В Новом Граде тачали похожие паруса, когда я был там весной.
Я думала, воевода рассердится, но он даже не посмотрел.
– Похоже на новогородцев, – тоже будто не слыша молвил Плотица. – Эти не из заморья, да и наши, ладожские, ходят не так.
Варяг согласно кивнул и неожиданно позвал:
– Поди сюда, Блуд.
Мой побратим подбежал, и вождь негромко спросил его:
– Не знаком ли тебе этот корабль?
У Блуда были удивительные рысьи глаза. Мы едва различали затылки людей над бортами, а он уже мог бы сказать, много ли седины у кормщика в бороде… Блуд зажмурился и глотнул. Потом медленно покачал головой. Некрас презрительно хмыкнул, и Блуд начал краснеть, а воевода спросил ровным голосом:
– Станешь ли драться за меня против своих?
Отчаянный Блуд так и не сумел поднять на него глаз. Он молчал какое-то время, потом с мукой выдавил честное:
– Не ведаю, вождь…
Некрас, которого по-прежнему никто не спрашивал, хлопнул себя по бёдрам и дерзко захохотал:
– Я думал, в этой дружине одна девка, а их тут много, оказывается!
Блуд рванулся к нему, вспыхнув, как головня, и безоружный Некрас, улыбаясь, с готовностью сгорбил для боя сильные плечи. Вождь поймал Блуда за руку:
– Оставь. Тебе нет до него дела, ведь он не мой человек.
Новогородец остановился, тяжко переводя дух. Тогда я припомнила, что воевода все эти дни вовсе не обращал внимания на Некраса, не заговаривал с ним больше и проходил как мимо порожнего места. Я решила, что мне тоже не было до него дела, но краем глаза отметила, как он опустил руки, и вид у него был, по-моему, озадаченный.