Уже через силу справила деревцу новоселье, как следует напоила, чтоб не скучало, не поникало листом. Пошла, волоча ставшую пудовой лопату, закидывать прежнее место, негоже ему безокой глазницей жаловаться небесам. Утоптав, нагнулась умыться… вязкий берег чавкал несыто, не хотел выпускать босые ступни… Теперь бы назад, покуда не вспомнил кто видевший, как я убегала.
Я лениво подняла голову, отыскала солнце над лесом. Как раз подойду к вечерней еде. Но прежде чуть полежу. Было там, за выворотнем, в кустах, укромное место.
Надо ли говорить – я тотчас заснула, обняв измазанную лопату, да так, как давно уже не спала. А проснуться выпало по-звериному: оттого, что рядом двигались люди. И хоть неоткуда было взяться у крепости недоброму человеку, привычка взяла своё. Я не вздрогнула, не раскрыла глаз, не перестала тихо, ровно дышать.
Меня не заметили. Зато я с облегчением узнала шаги, это шёл мой старый наставник. Но не один. Тот, второй, легко и мягко ступал, чуть заметно прихрамывая. Они подошли, постояли над бережком, потом сели возле коряги, там было бревно – обомшелый, как кочка, остов давно упавшей сосны. Да. Кто бы ни был второй, не уползти потаённо. Хагена не обманешь. Уж лучше лежать где лежу, не шевелясь.
– Зря я парня прогнал, – проворчал низкий голос. – Они помирились бы.
Вот когда я почти с ужасом узнала вождя и поняла, что попалась, как мышь, забравшаяся в кувшин. Он нюхом почует меня, если останусь. И поймёт, если кинусь вдруг удирать. И он не поверит, что я здесь не нарочно. Потом до меня дошёл наконец смысл сказанных слов.
– Надо было отправить его куда-нибудь на месяцок, – сказал воевода. – Сестрёнка простила бы. Она его любит.
– Она старшенького зовёт твоим именем, – сказал мой наставник.
– Ну да. И Яруном, если думает, что я не слышу. Я плохо сделал тогда.
И нарушил второй гейс, добавила я про себя. Я ощутила, как затекает бедро. И холод полз по спине.
– Ты переменился, – вздохнул приметливый дед. – Я не ждал, что однажды хоть кто-нибудь из этого племени уйдёт от тебя живым…
Варяг молчал некоторое время. Потом вытащил нож и начал втыкать в трухлявое дерево.
– В прежние времена меня бы давно закололи в запретном лесу.
– Теперь не прежние времена.
– Я двенадцать зим только жил, чтобы мстить. Теперь я полон, как трясина после дождя.
Они вновь замолчали. Я не дышала.
– Я думал, брат сменит меня. Я многого ждал от него, за ним бы пошли. Здесь на каждом шагу берёзы, отец. Жаль, у Плотицы нету ноги, хотя… ты прав, многое изменилось и теперь это не убыль…
Я почувствовала, что покрываюсь испариной.
– Негоже, чтобы такой род прекращался, – сказал мой наставник, и я сразу вспомнила рыбьи раскрашенные пузыри на стене, рядом с луком, которого не обхватила бы моя ладонь. Мстящий Воин…
– Если бы ты мог видеть её, отец.
Я не справилась с собой, открыла глаза. Показалось? Или вправду эти слова сказал совсем другой человек, не тот, что стоял на кургане третьего дня, правил тризну по Славомиру?.. Старый Хаген лишь усмехнулся:
– Я знаю её много лучше, чем тебе кажется. Я хотел бы взять на руки вашего сына и убедиться, что у него такой же галатский нос, как у тебя.
Вождь вздохнул:
– Такой второй нет на свете…
Ой, Голуба, застонала я про себя. Ой, Голуба!.. В два раза велико ей было серебряное запястье. Привязывала шнурком, а всё равно потеряет. По Некрасу восплакала!.. И обожгло: неужели для неё пощадил? Он мог это сделать. Он мог. Тихо он вымолвил:
– Моя была бы… в жемчужной кике ходила бы…
– Взял бы её, – сказал мой зоркий слепец.
Нож стукнул о корневище, не давшееся гнили. Со скрипом выник наружу. Снова воткнулся.
– Я ту жену брал по любви, – сквозь зубы выговорил варяг. – Я… не позабуду, как я её… после нашёл.
Нож засел, расколов упрямое дерево, пришлось покачать его, извлекая.
– Я взял бы её, если бы не глотнул уже молока.
– Женщины горюют иначе, – сказал Хаген, и я подумала про его невесту, потом опять про Голубу. А дед продолжал: – Если бы ты остался растить сыновей, у тебя седины было бы меньше.
– Почем тебе знать, сколько у меня седины.
– Да знаю уж.
– Пусть идёт за кого пожелает, – приговорил воевода. – Детки тоже… отцовой памяти на колени не заберёшься.
Засмеялся сухим горлом и всё-таки сломал нож, неловко повернув рукоять.
– Дурень, – с искренним сердцем выбранился старик. – Твой отец и то не был таким упрямым.
– Достаточно упрямым, как оказалось.
– Её печалить не хочешь, другую возьми. Как перед ним встанешь, не дав роду продления?
– Черёмуху кто-то пересадил, – сказал воевода, и дед обиженно замолчал. Я слышала, как Мстивой поднялся, стащил одежду, тихонько насвистывая, пошёл к воде босиком. Я испугалась, не разглядел бы моих следов на берегу. Я же не сумею прикинуться, будто всё время спала.
– Раны не потревожь, – сказал Хаген.
– Раны, – усмехнулся варяг. Он переплыл озеро быстро, без плеска, пересёк омут, где били из глубины колючие студенцы. Крякнул от удовольствия, попав в холодные ключевые струи. Ему ли, вождю, бояться Водяного. Он вышел на берег, оделся. Я напрочь уже не чувствовала затёкшей ноги, но шевельнуться не смела.
– Зря нож сломал, – сказал воевода, затягивая ремень. – Пойдём, что ли.
– Много чего ты делаешь зря, – проворчал Хаген досадливо. – Сам плачешь потом!
Я оживила ногу и выползла ящерицей, когда затихли шаги. Голуба, вертелось без устали на уме. Ой, Голуба!.. Вдруг захотелось влезть в воду, самой проплыть через омут… Струсила. Водяной не тронул вождя, но вряд ли обрадовался. Как есть схватит, если осмелюсь.
Я обошла озеро и побрела домой кривохожими, окольными тропками. Заглянула на каменный лоб, где в сухом редколесье вбирала по крохам скупое летнее солнце, настаивалась багряным мёдом брусника. Добытчицы-девки сюда нечасто захаживали, ничьих угодий не оберу: сумрачно темнели вокруг болотные мхи, укрывшие ложе древнего моря, и что-то спало во мхах, недаром стояли, как стража, чёрные ели, отгородившие заветное место… Запретный лес, кровь неудачливых и бездетных вождей, которых убивали галаты. Теми елями я кралась весной, в день Посвящения, когда был жив Славомир…
Вздёрнув порты, я перебралась через колыхавшийся под ногами гиблый торфяник. После грозы тут и впрямь нипочём не пройти. Я поклонилась щедрой поляне, принялась собирать в шапку спелые ягоды. Жаль, с собою не было снеди, оставить в отдарок. Ничего, потом принесу. Брусника сыпалась в горсти, марала шапку изнутри. Сок отожму, Велете будет полакомиться. А может, и Хауку, бредившему в клети.