– А вы?
– Я – нет, но хотела бы посмотреть на нее хоть одним глазком… Ведь это ее платья, это она была любовницей моего парня… Вот так-то вот, – прорвало меня. – И платья эти – ее…
– Платья, может, и ее, – тихо ответил мне Юра, – да только никакая это не Пунш… Елена Пунш умерла. В девяносто четвертом году. От воспаления легких.
– Умерла? Дудки! Я была на этом кладбище в С.!
– Вы сказали в С.? – Глаза его заблестели. – Так вы из С.?
– Да, я была там и видела ее могилу. Но все это – липа, для отвода глаз, потому что Пунш встречалась с моим парнем, я же говорю, и кинула его, она ограбила его, заставив подписать доверенность… Пунш – преступница, и вы знакомы с ней, иначе не пришли бы сюда.
Когда я произносила последние слова, Юры уже не было, а меня после его визита еще почти целый час лихорадило. Я так и не поняла, зачем он приходил и принес мне это платье… Окончательно запутавшись, я, чтобы немного прийти в себя, отправилась на кухню, сварила кофе и, позавтракав, снова улеглась на диван. Включила телевизор и вся растворилась в потоке информации…
Постепенно, под его ровное воркование, я стала засыпать, думая о том, что дикторы даже о трагедиях в Чечне говорят спокойным, умиротворенным тоном. Пожалуй, только это меня и раздражало. Когда телевизионщики в столице подсчитывают, сколько зрителей смотрят сейчас ту или иную передачу, определяя рейтинг, им и в голову, наверное, не приходит, что многие включают телевизор исключительно ради того, чтобы использовать его как фон для сна.
Я бы и заснула, если бы не почувствовала какой-то звуковой дискомфорт – открыла глаза и поняла, что диктор-то не привычный, не московский, а сочинский, потому что передавали новости, исключительно касающиеся Краснодарского края, упоминая знакомые мне до боли названия: Туапсе, Мамедова Щель, Голубая Дача, Лазаревское…
Речь шла о преступлениях, совершенных за последние пару недель на побережье Черного моря: убийства крупных бизнесменов, уважаемых людей… И тут же снова упомянули Лазаревское: журналист с большим и пушистым микрофоном у рта говорил о произошедшем этой ночью трагическом событии; невнятно – из-за того, что звук был приглушен, а вставать, чтобы взять с кресла пульт, мне было лень, – прозвучали слова: «парк» и «аттракционы»…
Я села на постели и уставилась на экран: мне показалось, что в толпе отдыхающих, собравшихся в парке Лазаревского (я сразу узнала это место), прямо возле колеса обозрения я увидела Екатерину Ивановну Смоленскую, теткину приятельницу, следователя Генеральной прокуратуры из Москвы; не помню, как дотянулась до пульта и сделала звук громче, но мне удалось хорошенько расслышать лишь конец репортажа с места события, из которого я поняла, что произошел либо несчастный случай, либо убийство – буквально час назад с колеса обозрения выбросилась или была сброшена девушка. Журналист обращался ко всем, кто видел «эту девушку» (в это время на экране появилось нечеткое изображение фотографии лица уже мертвой девушки, при виде которого меня забила нервная дрожь), с просьбой позвонить по следующим телефонам…
Я кинулась в сумку за ручкой и записной книжкой и успела записать лишь один номер.
Таня. Эх, Таня, Таня! Дрожащими руками я держала в руках записную книжку, и номер телефона, по которому мне надлежало позвонить, расплывался перед моими глазами из-за слез…
Я достала из-под ее кровати чемодан, в котором обнаружила старый железнодорожный билет на имя Журавлевой с вложенным в него листком, содержащим ее паспортные данные: Журавлева Татьяна Васильевна, 1979 года рождения. Ей было всего-то двадцать лет.
Таня, Таня…
Разложив на диване все платья Пунш, я долго, очень долго разглядывала их, пытаясь понять причину, по которой со всеми, кто их надевает, происходят страшные, трагические события.
Единственное, что я сумела определить, это то, что платья были СТАРЫЕ, то есть сшитые много лет назад, потому что ткани были хоть и разные, но такие, каких сегодня в магазинах не встретишь. Кроме того, их шил, судя по всему, профессионал высокого класса, потому что строчки были безукоризненно ровными, и пользовался он (или она) только крепкими шелковыми нитками. Одна деталь вызывала недоумение: все швы были двойными, словно для прочности, для того, чтобы платья прослужили как можно дольше.
Кроме того, ярким свидетельством того, что платья были сшиты давно, являлись кнопки и крючки, пришитые вручную нитками в тон платьям. Так вот эти нитки, если подпороть кнопку или крючок, были снаружи выгоревшими, а изнутри оставались более темными. «И только белое платье, – подумала я, – теперь уже никогда не смогу рассмотреть, потому что в нем уехала Таня и в нем же нашла свою смерть…»
А туфли? Я вдруг вспомнила, что на ней были парчовые туфельки, маленькие, изящные, на тоненькой шпильке и сшитые явно на заказ. Где они теперь? В морге?
Я разрыдалась, представив, как какие-то чужие люди рыскали по траве возле колеса обозрения, чтобы найти в радиусе чуть ли не пятисот метров от неподвижного тела какие-нибудь улики, имеющие отношение к трагедии. Возможно, что нашли и туфли и упаковали их в целлофановый пакет, рядом с другими вещественными доказательствами…
Надо было что-то делать, что-то предпринимать или хотя бы позвонить по телефону, чтобы сообщить, что погибшую девушку зовут Таней и фамилия ее Журавлева, что ей всего-то было двадцать лет…
Но, с другой стороны, имела ли я право заявляться в милицию и рассказывать им про Таню, если и у самой рыльце было, что называется, в пушку? Ведь в камере хранения здесь, в Адлере, лежала сумка с огромной суммой денег, из-за которой скорее всего и был расстрелян целый дом и убит цыган в Свином тупике, и я была свидетельницей этого кровавого преступления, но скрылась, прихватив денежки с собой. Кроме того, я, по сути, украла вещи, принадлежащие Елене Пунш, любовнице Варнавы. Ведь я же ничего, абсолютно ничего не выяснила для себя относительно этих заколдованных платьев, из-за которых вокруг меня умирают, точнее, погибают насильственной смертью молодые девушки. Я была уверена, что эти платья являются ключом к разгадке многих преступлений и чуть ли не убийственным паролем, причем в самом прямом смысле этого слова.
Хотя, с другой стороны, ну что такого могло таиться в этих платьях? И зачем, к примеру, было шить КОПИЮ желтого платья с черным кантом из современной ткани, твила, платья, которое демонстрировала мне моя тетка Изольда, платья, которое сняли с трупа девушки, разбившейся в С. на Набережной?
Платья-убийцы, платья – визитные карточки, платья-мишени?
Но ведь именно благодаря желтому, НАСТОЯЩЕМУ платью Пунш я получила от цыгана кейс с деньгами. И если учитывать то обстоятельство, что в НОВОМ желтом платье, то есть подделке, девушку убили, а в настоящем – «подарили» кучу денег, то разве нельзя предположить, что уж во всяком случае цыган НЕ ИМЕЛ НИКАКОГО ОТНОШЕНИЯ К УБИЙСТВУ? Ведь девушку убили раньше, чем он отдал мне деньги. Значит, девушками в этих платьях занимаются как минимум двое преступников, а то и преступная группа.