– Фу-у! – выдохнул он, садясь в «Хаммер» и поворачиваясь назад, где на сиденье расположился Вилли. – Кажется, пролезло!
– Я ж обещал, Жека, что сделаю все в лучшем виде! – ухмыльнулся монстр. – Я ж для хозяйки что хошь могу! А там и делать-то сильно ничего не пришлось: макияж, волосы покрасить да переодеть...
– Вот бабки. – Хохол полез в бардачок и вынул пачку долларов, кинул назад. – И Вилли, я тебя прошу: никому ни слова, да? – Он повернулся и внимательно посмотрел в порозовевшее лицо монстра, прячущего деньги в карман куртки.
– Не сомневайся, Жека.
– Ну, тогда бывай!
– Прощай, Хохол.
Вилли тяжело выбрался из джипа и, переваливаясь, как раскормленный селезень, пошел к своей старенькой «Ниве». Женька проводил его взглядом, закурил и тяжело вздохнул. Нужно было ехать домой – там остался сын...
* * *
Памятник Хохол заказал черный, мраморныйё с большим портретом, выбитым на плите. Лицо в три четверти, распущенные по плечам волосы, легкая улыбка – такую Коваль знал только он. Когда рабочие, получив расчет, удалились, Хохол сел на лавку, закурил и задумался. Вот и все, в принципе... Осталось только совсем немного – и уже никто никогда не сможет причинить ей зло. Он сделал все, чтобы этого не случилось, он уничтожил все следы того, что она жива. Пусть считают, что избавились от коловшей всем глаза Наковальни, похоронили, оплакали, забыли. И только он, Хохол, теперь был для нее единственным близким человеком, он – и сын, маленький мальчик, которого буквально на второй день после случившегося Женька разрешил-таки привезти из деревни.
Первое время Егорка изводил всех плачем, не спал ночами и постоянно звал Марину, выматывая нервы и Хохлу, и без того измученной заботами и горем Даше, и даже хладнокровной няне Наталье Марковне, вынужденной переехать в коттедж. Мальчик стал плохо есть, то и дело куксился и просился на руки, а засыпал вообще только с Хохлом, который и сам с ног валился от усталости и морального опустошения. Энергия, бурлившая в Женьке все время, пока он занимался устройством дел, иссякла, и он чувствовал себя опустошенным и выжатым, много курил и беспрестанно пил чифир. И только Даша заставляла его съесть что-то и хоть чуть-чуть держать себя в руках.
– Ты о ребенке подумай, Женька! – говорила она, сидя вечерами вместе с ним в кухне, по привычке подперев щеку кулаком. – Ведь нет у него никого теперь, ты только. Сиротой опять остался, второй раз уже!
В такие моменты у Хохла чесался язык рассказать домработнице о том, что Марина жива. Но потом он спохватывался, понимая, что лишний свидетель ему совсем не нужен.
Он долго и серьезно готовился к последнему в этой стране своему крупному делу. Просчитал все мелочи, все варианты, чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, что Марина Коваль мертва. Хохол не просто любил ее, но и был обязан ей за то, что она дала ему, за то, что он смог выкарабкаться и разорвать круг, в котором неизбежно оказывается человек, дважды побывавший за решеткой. Марина показала ему, что может быть по-другому, что можно и после тюремного ада стать человеком, обрести семью и счастье, иметь нормальный дом и не оглядываться назад. Она подарила ему свою любовь и вселила уверенность в том, что и он, Хохол, может быть кому-то нужен, он, такой, как есть. Да, пусть их семейную жизнь нельзя было назвать идеальной, но все же это была семья, опора, поддержка, которой Хохол никогда не видел ни от кого в этой жизни. И теперь он должен сделать так, чтобы все это возродилось – пусть даже не в России, а в совершенно чужой и не понятной ему стране. Но там вместе с ним будет его любимая женщина, его Марина, которую он во что бы то ни стало поставит на ноги, вернет к жизни, поможет стать снова прежней. И даже если вдруг этого не случится, если она на всю жизнь останется инвалидом, Хохол готов был смириться и с этим, лишь бы она была рядом. И сын... Маленький Егорка Малышев, копия своего родного отца. За это время Хохол успел привязаться к нему и считал своим сыном, любил, баловал, ругал за шалости – так, как поступал бы с собственным ребенком. И мальчик платил ему искренней привязанностью, засыпал у него на руках, по-детски трогательно делился лакомствами, часто забирался вечерами на колени и гладил ладошками хмурое Женькино лицо. И от этого простого и наивного жеста сердце Хохла таяло и переполнялось нежностью к маленькому человечку. Ни разу за все время, что Марина провела в больнице, у Хохла не возникло и мысли о том, что ему самому было бы намного легче, отдай он ребенка в детский дом, как однажды посоветовал ему один из охранников:
– А ведь в самом деле, Жека, отвез бы ты его в дом малютки. Как будешь без матери чужого пацана поднимать? Кто он тебе? – И тут же рухнул на землю, получив сокрушительный удар в челюсть и услышав короткую фразу:
– Мне он сын.
Больше никто не рисковал давать Хохлу подобных советов...
* * *
...Когда самолет, оторвавшись от взлетной полосы московского аэропорта, поднялся в небо и взял курс на Лондон, Хохол, прижав к себе испуганного гулом двигателей мальчика, подумал, что теперь все – все позади. Они вместе – Марина, Егорка и он сам, а значит, все теперь будет очень хорошо. Они начнут жить заново, не оглядываясь назад и не вспоминая ни о чем. Просто жить, не думая о том, что с кем-то из них может случиться что-то ужасное. И лежащая сейчас на носилках Марина поправится и станет прежней красавицей Коваль. И мир будет принадлежать только им троим...