– Я подумаю, – пробормотала она сквозь сжатые зубы.
– Вот и отлично. А сейчас в палату – и отдыхать, отдыхать, отдыхать. Никаких звонков, никаких посетителей, никаких волнений и стрессов – полный покой!
То же самое он повторил в палате и Хохлу, строго-настрого запретив пускать хоть кого-то.
– Иначе я и вас выставлю, – пообещал он напоследок, выходя в коридор.
Коваль легла в постель и отвернулась к стене, стараясь не плакать, Хохол в растерянности замер у окна, не зная, видимо, что говорить и что делать. Потом нерешительно приблизился и присел на край кровати:
– Киска...
– Не надо, Женя, – пробормотала Марина, – не говори ничего, мне паршиво.
– Давай я тебе переодеться помогу...
– Не хочу. Оставь меня в покое, ладно?
Он пересел в кресло возле окна и замолчал. Стало так тихо, что было слышно, как с улицы в стекло бьются комары, а под потолком потрескивает светильник. Тишина заполнила все пространство палаты, накрыв Марину с головой, как одеялом, придавив к постели. Все мысли исчезли, вытесненные только одной, стучащей в виски и не дающей покоя, – как жить дальше, что с ней будет? Марина думала об этом всю ночь, так и не сумев уснуть. Не спал и Женька, то и дело подходил, осторожно трогал лоб, накрывал простыней, и Коваль даже пожалела его – мается, бедный, волнуется...
– Ложись спать, – попросила она в очередной его подход к ней.
– Ты сама усни хоть ненадолго.
– Не могу.
– Болит? – едва коснувшись губами ее виска, спросил он.
– Болит, Женька... – и это была чистая правда.
Хохол молча встал и вышел в коридор, а через пять минут вернулся в сопровождении медсестры, которая сделала укол. Ну вот, опять вены все в «дорогах» будут, как тогда, шесть лет назад... Но головная боль прошла, и это примирило Марину с дефектами внешности, уже начавшими формироваться.
Весь следующий день ее мотали по разным врачам, сделали кучу анализов, совершенно замучили, и она ближе к вечеру уснула, не выдержав. Как держался Хохол, проведший все это время на ногах, было непонятно, но когда Коваль открыла глаза, он по-прежнему сидел около нее, неотрывно глядя на ее лицо.
– Ты чего? – хрипловатым со сна голосом спросила Марина, садясь в постели.
– Так... Тебе полегче хоть немного?
– Не знаю, не проснулась еще. Сколько времени?
– Восемь вечера. Может, поесть попробуешь?
Но Марина отрицательно покачала головой – ее снова тошнило, а голода она не чувствовала, потому что ей капали в вену глюкозу.
– Ты сам-то поел? – и по глазам поняла, что нет, боялся бросить ее. – Иди отсюда, ради бога, сходи в кафе, не сиди тут все время – я не могу этого видеть! Мне не станет хуже, пока тебя не будет, я тебе обещаю. Иди, не зли меня!
Хохол тяжело поднялся и пошел к двери, на пороге обернувшись:
– Я недолго.
– Да иди ты уже! – взмолилась Коваль, отворачиваясь к стене.
Он вернулся минут через тридцать, принес огромный букет хризантем, положил ей на руки.
– Спасибо, дорогой, – Марина поднесла цветы к лицу, стараясь поймать привычно исходящий от них запах семечек, но и они, к сожалению, тоже пахли рыбой... изо всех сил она пыталась не показать, что ей плохо, ведь он старался, это были ее любимые цветы... – Поставь в воду, завянут, жалко же...
На ночь Марине сделали укол снотворного, и она задремала, сквозь сон услышав, как Хохол, отойдя в самый угол, к двери, разговаривает с кем-то по телефону:
– ...Я не сделал бы этого при другом раскладе, и ты это знаешь, но сейчас... У меня нет права решать, а у тебя оно есть. Приезжай, пока ее не прооперировали, потом неизвестно, что будет, врачи темнят чего-то... Ей будет лучше, если ты приедешь, я знаю... Не волнуйся, ради нее я как-нибудь переживу... да... да, там Колька приехал, даже не встретились, а сюда никого не пускают, запретили... договорюсь, пройдешь. Все, бывай.
– Кому ты звонил? – чуть слышно спросила Коваль, когда он убрал трубку в карман.
– Ты не спишь?
– Я вопрос задала, кажется.
– По делу, – уклонился Хохол, поправляя ее волосы. – Спи.
Он прилег рядом, обнял и начал шептать на ухо какую-то ерунду, чуть ли не слонов считал до тех пор, пока Марина не уснула.
К утру ей вдруг стало хуже. Хохол поднял панику в отделении, а Марина вообще перестала соображать, что происходит. Не понимала, что с ней делают, не отреагировала ни на то, что ей наскоро побрили голову, ни на то, как Хохол сам уложил ее на каталку. Даже того, как бежал по коридору за везущими ее санитарами приехавший слишком поздно Егор, она тоже уже не видела.
...Марина приходила в себя почти четверо суток. Сначала – реанимация, потом – еще пара дней в отделении. Она никого не узнавала, не разговаривала. Сознание и рассудок понемногу возвращались, но с речью были проблемы, хотя внутри себя она произносила длиннющие монологи, смысла которых не понимала и сама. Только через две недели Коваль начала относительно нормально соображать, во всяком случае, Хохла узнала почти сразу, едва только он вошел в палату, вернувшись откуда-то. Радости его не было предела...
Он сидел рядом и, не стесняясь, плакал, держа Маринину руку в своей, а Коваль не могла ничего сказать ему, хотя очень хотела, и мыслей была полна голова.
– Киска моя маленькая, очнулась... ну, слава богу, теперь все наладится. Девочка моя, ты нас напугала всех, киска... а я знал, что ты все равно вернешься...
Он все говорил и говорил, ему неважно было ее ответное молчание, достаточно того, что она просто смотрит на него и хлопает глазами, как кукла. Марина подняла руку и коснулась головы – она была плотно обмотана повязкой, висела какая-то пластмассовая штука с гармошкой, и Женька испугался, осторожно отвел ее руку:
– Не надо, киска, не трогай, это завтра уберут, там все уже в порядке.
Он так и не отошел от нее больше ни на шаг, что-то рассказывал, держал за руки, то и дело поднося их к губам, и только когда пришли делать перевязку, не выдержал и попросил так, словно Марина по-прежнему была нормальной и адекватной:
– Киска, я выйду, можно? Не могу смотреть, как они тебя мучают, убил бы, на хрен!
– Да уж, дорогой товарищ, погуляйте пока, – отозвалась перевязочная сестра, ловко снимая повязку. – А то в прошлый раз чуть руку мне не сломал!
Хохол в своем репертуаре... Не смог вынести выражения ее лица и тех гримас, что она корчила во время перевязки, так как голос подать не могла, а боль была непереносимая.
После перевязки ей опять сделали укол, и Марина уснула, провалившись в наркотическое забытье, где ничто не доставало, не мучило, не причиняло неудобств.
Разбудил какой-то звук за дверью, что-то упало, резко звякнув, и Коваль проснулась, кое-как открыв тяжелые веки. В палате сидел Хохол, при первом же ее движении вскочивший: