…Женщина застонала и забросила свою тонкую, почти невесомую руку ему за голову, хлестнув его по уху. Он тотчас вскочил и, голый, принялся искать в темноте комнаты свою одежду. Запрыгал упруго на одной ноге по толстому ковру, надевая брюки. Ба, да он был при полном параде: темный костюм, светлая рубашка, вот дурак-то, и чего ради вырядился? И портфель свой кожаный, рыжий, набитый бумагами, разыскал, прижал к груди, где колотилось сердце: а вдруг его ограбили? Пить украдкой горячий кофе в чужой кухне не хотелось, поскорее бы домой, в свой скит, в свою Оптину Пустынь, забиться в нору и прийти в себя. Но как прийти в себя, когда Маши нет? Где отыскать ее, чтобы выпросить прощения, чтобы зацеловать ее, дурочку, до ссадин на подбородке, до бесчувствия? Деловой Чаплин, ценящий тот факт, что Маша и ведать не ведала о его состоянии (обеспеченности, богатстве, называй, как хочешь), и тот скулил, тосковал по Машке, что уж говорить о Чаплине-романтике, по уши влюбленном в эту райскую птицу Марию. Шляется сейчас где-то по восточному базару, в бирюзовых льняных шортах и оранжевой майке, похрустывая, играя ракушечными простенькими бусами, и, поднимая сандалиями рыжую горячую пыль, разглядывает цветные холмики пряностей… Или, и об этом ему было особенно больно думать, меряет своими стройными белыми (загар еще не успел пристать к ней) ножками периметр голубого, с мраморной кромкой, бассейна, сводя с ума голых загорелых и блестящих, словно смазанных маслом, бездельников, развалившихся в полосатых полотняных шезлонгах и мысленно раздевающих его девочку. Хотя бы позвонила, накричала, что, мол, устала ждать, сколько можно жить с воображаемой ведьмой-женой, я все знаю, у тебя никого нет, ты мне просто бессовестно врал, смеялся надо мной… Она и звонить не стала, не предупредила, уехала, бросила его в сырой и холодный колодец, кишащий голодными остервенелыми бабами… Как крокодилы.
– Как крокодилы, – он сказал это уже вслух в подъезде, скатываясь по лестнице, как пьяный, не касаясь липких грязных перил…
Дома, погрузившись в горячую воду, он разглядывал зеркальный потолок своей ванной комнаты и думал о том, что следует предпринять что-то радикальное, чтобы найти Машу. Встретиться с Ольгой и выпотрошить ее, как норвежскую сельдь, выпытать каленым железом, куда упорхнула ее обиженная сестричка. Пошловатая идея дать ей денег ушла так же неожиданно, как и пришла. Они в сговоре, эти сестры, и Маша наверняка рассказала ей о том, каким негодяем оказался человек, которого она так любит… Или любила? Может, этот глагол следует теперь употреблять в прошедшем времени? Он вынырнул из воды, закашлялся, словно подавился этим невозможным предположением. И снова перед ним возникла Маша, полуодетая, с перепачканными томатной пастой губами («Ты обманул меня – эта пицца оказалась с рыбой!»), смеющаяся, счастливая… Единственная из женщин, которую он воспринимал не просто как любовницу – она была для него близким человеком, настолько близким, что ему ни разу не приходила в голову мысль, что они могут расстаться, что он хотя бы день не будет видеть ее. Она была его возлюбленной, его ласковой девочкой, частью его самого, как ни банально это звучало.
На запотевших узорчатых плитках кафеля он написал мокрым пальцем: «Маша, я тебя люблю!!!» Вот так. И три восклицательных знака.
Я познакомилась с англичанином лет сорока пяти. Худой, загорелый, словно он где-то поджарился на жарком солнце, высокий, светловолосый, с голубыми глазами и прекрасными зубами. Он довольно сносно говорил по-русски, объяснил, что несколько месяцев прожил в России, занимался какими-то научными экспериментами, я так и не поняла, чем именно, а ему, как мне думается, просто доставляло удовольствие путать меня, интриговать и вообще ставить в неловкое положение. Познакомилась я с ним в старом городе…
С тех пор, как я увидела Валентину, прошло два дня. Два спокойных дня, если не считать стопку евро, которые ни с того ни с сего подарила мне моя, как я теперь понимаю, слабоумная хозяйка. Эти деньги не давали мне покоя, и я решила к ним не притрагиваться до тех пор, пока мозги Стефаны не встанут на место и она не пожелает забрать их обратно. Утром я завтракала гренками, которые сама готовила себе, чудесным ежевичный конфитюром и кофе с молоком, потом отправлялась на прогулку, кружила по узким, заставленным машинами улицам, заглядывала в магазины и пыталась научиться хотя бы элементарным болгарским фразам или словам. Слушая щебет местных теток (стрижка «каре», джинсы и свитер, прокуренный голос), я постоянно ловила себя на том, что этот язык довольно похож на русский. Судя по тому, чем отоваривались домохозяйки, я поняла, что местные жители питаются брынзой (в каждом продуктовом магазине возле весов обязательно стоял алюминиевый поднос с крупно нарезанной влажной, белоснежной, похожей на затвердевший творог, брынзой), фасолью, макаронами с «лютеницей» – томатный соус с особыми специями, и «наденицей» – толстыми душистыми подкопченными сардельками. И еще, конечно, овощами. Оказавшаяся в Созополе и непонятно что здесь делавшая, я завидовала местным женщинам, которые в отличие от меня знали, куда идут и зачем, их кто-то ждал дома… А меня вот никто нигде не ждал. И я сама сделала все возможное, чтобы моя жизнь сложилась именно так, а не иначе.
Почему именно Болгария? Созопол? Бабушка Адрияна? Цепь случайно услышанных разговоров, реклама в газете, знакомая девчонка, работающая в туристическом агентстве. Интересно, она сама бы потащилась сюда, в этот город в ноябре? Или предпочла бы страну пожарче? Она говорила что-то о целебном морском воздухе, тишине и самой атмосфере, царящей в Созополе, об увядающих розах… Что ж, в этом она была права. Розы действительно увядали. Самые поздние сорта. В каждом палисаднике цвели розы. Ежились от ветра, но все равно цвели, и это было прекрасное зрелище. Одна женщина, зайдя в магазин, принялась раздаривать розы… Кажется, у нее умер кто-то… А еще раздавала конфеты.
Я все собираюсь рассказать, как познакомилась с Робертом. И что этому предшествовало… Я, шатаясь по городу и разглядывая витрины магазинов, вдруг увидела, как одна женщина расклеивает на столбах и стенах некрологи. Боже, как же они действовали мне на нервы! Так вот, она остановилась всего в двух шагах от меня, я в это время покупала у уличной торговки лимоны, и принялась клеить черно-белый листочек… И тут лимоны выпали у меня из рук и покатились… Мне показалось, что я вижу перед собой фотографию своей сестры, Оли. Девушка была похожа на нее, как две капли воды… Продавщица подняла рассыпавшиеся лимоны и просто вложила пакетик мне в руки, а я не могла оторвать взгляда от некролога. Понятное дело, что имя умершей два дня тому назад девушки было болгарское – Мина Туманова. Я спросила женщину, от чего умерла Мина, но она, возможно, восприняла мой вопрос как нечто бестактное и бросилась от меня прочь… Я решила позвонить Ольге, отошла в сторону, поднялась по лестнице, села на усыпанную пунцовыми виноградными листьями скамейку и как-то особенно нервно, торопливо принялась набирать знакомый номер. Но Оля, то есть абонент, находился вне зоны действия Сети. Мне стало как-то нехорошо, я медленно повернула голову и увидела прямо перед собой стену дома, а на ней еще два точно таких же некролога… Да так можно с ума сойти! Эта Мина Туманова смотрела на меня так жалобно, словно хотела что-то сказать, о чем-то попросить. Правду говорят психологи – осень дурно действует на нервных и впечатлительных, к коим я себя и причисляла, людей. Я встала и спустилась на ту улицу, где видела эту женщину с пачкой некрологов в одной руке и банкой клея в другой. Ничего страшного не случится, подумала я, если я еще раз встречу ее и расспрошу об этой умершей девушке. Она должна понять, что я расспрашиваю ее не случайно, я скажу ей, что эта Мина похожа на мою родную сестру Ольгу как две капли воды… И я быстрым шагом направилась в ту же сторону, что и она. И мне повезло – я увидела ее за поворотом, ведущим к старому городу. Она расклеивала свои скорбные листочки на очередном столбе. Я прибавила ходу, и тут она, словно почувствовав мое приближение, повернула голову, увидела меня и припустила что есть духу на противоположную сторону улицы, где скрылась в лабиринте торговых палаток… Я тоже перешла улицу, и началась самая настоящая погоня. Но женщина, полненькая, невысокая, с растрепанными черными стрижеными волосами, в черной кожаной куртке, замелькала совсем уж далеко от меня, потом она свернула к пристани, я за ней… С пристани она отправилась в старый город, женщина словно вела меня за собой все дальше и дальше известной мне «Книжарницы» (книжный магазин), туда, куда я не осмеливалась еще углубиться… Я не знаю, чего боялась, но старый город, напоминающий своими каменными и деревянными домами музей под открытым небом, внушал мне, помимо уважения, еще и безотчетный страх. Если Созопол представлял собой вытянутый и уходящий далеко в море узкий, как аппендикс, полуостров, то старый город находился как раз в самом конце этой кишки и располагался на скале. Я бежала по улице, стиснутой двухэтажными, увитыми узловатыми виноградными плетями домами, не встречая по дороге ни единого человека, и вот налетела на понуро бредущую овчарку и чуть не захлебнулась собственным криком… Понимая, что дальше может быть еще хуже и страшнее, я, преодолевая страх, повернула обратно, но шла уже медленно, зная, что за мной бредет собака… У «Книжарницы» я остановилась, чтобы перевести дух. Сделала вид, что разглядываю единственную открытую в это несезонное время сувенирную лавку с выставленным прямо на улице товаром: красные клетчатые, ручной работы скатерти и салфетки, керамические кастрюли и тарелки зеленовато-коричнево-оранжевых оттенков, деревянные, расписанные видами Созопола шкатулки, толстые, из овечьего меха, домашние тапочки, вязаные, грубой шерсти, жилеты и свитера… Здесь же – корзинки со склянками, наполненными розовым маслом и розовым, упакованным в пергамент мылом.