После полуночи Люлита, проводив Меликсер, заперла дверь и поднялась в спальню. Как она и предполагала, девочки не успели даже погасить свет – сон сморил их.
Она склонилась над Валентиной...
Юрген Хассельман уже давно чувствовал на себе взгляд этого холеного, с бегающими глазами араба – хозяина курильни. Он как бы спрашивал: зачем ты, Юрген, ходишь сюда, раз не куришь кальян, не заказываешь пряный огненный чай? Юргена однажды чуть не стошнило от мутного горячего напитка с черным перцем и корицей, который здесь называют почему-то яблочным чаем. К тому же Юрген всегда приходил сюда уже пьяный, набирался в других барах, и всякий раз поднимал шум, когда его диван (в самом углу, среди темных узорчатых ковриков и медных тарелок, украшавших стены) оказывался занятым. Его успокаивали, устраивали на другое свободное место, неизменно подавали меню в надежде, что он все же сделает заказ. Но Юрген только сидел, дымя сигаретой, и о чем-то сосредоточенно думал. Уходил он неожиданно, с шумом, бормоча что-то себе под нос и ругаясь...
На этот раз он решил все-таки заказать выпивку. И теперь пытался поймать взгляд хозяина, чтобы продемонстрировать ему свое право находиться здесь столько, сколько он пожелает, – ведь он пил уже вторую порцию виски.
Прошло не так уж много времени, а вся жизнь его изменилась с тех самых пор, как он впервые привел сюда, в эту арабскую курильню, русскую женщину, настоящую красавицу, и все, кто видел ее, запомнили ее навсегда. Да, она много пила, разговаривала громко, курила слишком много для женщины, но в ней было что-то такое, что заставляло Юргена находиться рядом с ней постоянно, исполнять все ее желания, тратить на нее деньги и говорить разные глупости. Он потерял голову и сам себе казался полным дураком. Это случилось с ним впервые, а потому он даже растерялся, не зная, как себя вести, что говорить, и вообще как привлечь к себе ее внимание настолько, чтобы она не засматривалась на других мужчин. Мужчины же, куда бы они с ней ни приходили, пялились на нее, как на легкую добычу, это читалось в их похотливых взглядах, и это, скорее всего, было правдой, ведь и ему, Юргену, повезло – он сумел уложить ее в постель уже на второй день знакомства.
Она радовалась, как ребенок, наступающему Рождеству, старалась все увидеть, попробовать, потрогать... Он-то отлично знал причину ее хорошего настроения и если сначала злился на нее и даже ненавидел, то потом словно заразился этой ее нечаянной радостью и стал внушать себе мысль, что и ему непременно обломится кое-что от этого сладкого рождественского пирога.
Она знала по-немецки всего одно слово: «генау» (точно) – и повторяла его постоянно, как будто ставя точку в разговоре, давая себе и Юргену возможность сделать паузу, передышку. Он до сих пор не мог понять, как они вообще говорили, если он не знал русского, а она – немецкого. Но как-то объяснялись: на пальцах, мимикой, жестами, и все это они проделывали весело, радостно, словно знали, что и завтра, и послезавтра все будет вот так же празднично, легко...
Сабина делала вид, что ничего не замечает, и даже словно радовалась тому обстоятельству, что мужа нет дома, она предоставлена самой себе и может, вместо того чтобы выдерживать тяжелый вечер в его обществе, обслуживая его за столом и выслушивая его вечные придирки, спокойно провести время перед телевизором, а то и просто выспаться. Да и детям было хорошо – в доме, когда не было отца, становилось тихо, спокойно. И никто не знал, что рано или поздно все кончится – разом. Хотя Юрген знал, предполагал, он понимал, что иначе и быть не может...
От природы косноязычный, он тем не менее, прогуливая русскую гостью по Штраубингу, показывал ей достопримечательности, произнося по слогам названия: церковь Св. Якова, Кармелитен-церковь, Урсулинен-церковь... Этой русской шлюхе, от которой он был без ума, понравился находящийся на берегу Дуная герцогский замок. Он сейчас с трудом припоминал, как ему, когда они стояли на мосту, удалось рассказать ей о «великих» временах 1400-х годов и о трагической жизни Агнес Бернауер, дочери банщика из Аугсбурга, состоявшей в гражданском браке с герцогом Альбрехтом III. Она была обвинена ее свекром с колдовстве и в 35-м году брошена в Дунай. Эта русская дура, разрумянившаяся, как августовское яблоко, сказала ему, что это ужасная смерть, она сделала при этом такое лицо, что Юрген понял – она не любит ни высоты, ни холодной воды, ни зимы. Разве что новогодние праздники. И страшные и грустные истории тоже не любит. А кто их любит? Но он обожал ее, они ходили вместе, держась за руки, как молодые, совсем молодые любовники, и Юрген не обращал внимания даже на тех знакомых, с которыми им приходилось встречаться в центре, в толпе, на рождественской ярмарке. Он делал вид, что никого не знает. Ему было наплевать на всех, даже на мать, которая, зная, с кем он проводит время, делала страшные глаза, говоря при этом, что добром эта история не кончится. Она каркала, каркала – и докаркалась, старая ворона...
...Он заказал еще виски, выпил, поднялся и направился к выходу. Но на самом пороге вдруг остановился, развернулся и подошел вплотную к хозяину-арабу.
– Я все равно буду приходить сюда, понял? Я должен сюда приходить, и не смотри на меня так, словно я должен тебе денег. Я никому ничего не должен!
Он был сильно пьян. Хозяин лишь кивнул головой и проводил своего скандального и проблемного посетителя до двери и даже помог ему открыть ее. Ему-то что до страданий какого-то Юргена, который вот уже год как не может спокойно спать... И которому постоянно кажется, что его мать жива, она – где-то рядом, смотрит на него из темноты...
Как-то в кафе, где они пили кофе и обкурились до дурноты, русская вдруг вспомнила эту историю про Агнес Бернауер и начала выпытывать у Юргена – с чего это свекор Агнес, отец герцога, решил, что она колдунья? Но на это Юрген ответить ничего не мог – он просто не знал. Тогда его русская любовница стала развивать эту тему и вдруг сказала, что и она колдунья и что все женщины немного ведьмы.
Она с аппетитом поедала пирожное, политое шоколадной глазурью, и после каждого проглоченного куска облизывала ярко накрашенные губы. Она была естественна, держалась свободно, так, словно ее в этом городе только и ждали и все было приготовлено только для нее, даже это огромное, как бомба, пирожное. Мужчина с бледным лицом, в сером пальто, читавший газету за соседним столиком (кофе которого давно остыл), бросал на спутницу Юргена осторожные взгляды. Его собака, йодистый пинчер, пригорюнившись под столом и положив морду на лапы, ждал, наверное, когда же хозяин вспомнит о нем и они выйдут наконец из этого прокуренного кафе на свежий воздух. Юрген подумал, что у этого господина в сером пальто шансов обладать такой женщиной, как его любовница, – никаких. Ну абсолютно. Разве что он очень богат... Очень.
– Когда ведьмы надевают чулки, поднимается ветер, хочешь проверить? Я ведь тоже ведьма... – говорила она, ерзая на стуле, словно желая продемонстрировать прямо здесь и сейчас, на глазах почтенных горожан, какие красивые у нее чулочки и как им всем не поздоровится, если она их сейчас снимет, а потом наденет опять, и что произойдет на улицах города: над Штраубингом соберется стая черных туч, поднимется ветер, начнется гроза...