– Вы-то что молчите?!
Вопрос, очевидно, был адресован мне. Но я его оставила без ответа. Бесполезное колыхание воздуха не в моих принципах, я более тяготею к острому словцу, маленькому, колючему и всеобъемлющему, сказанному, как правило, почти шепотом.
– Эй! Я к вам обращаюсь! Могли бы повернуться ко мне. Что за хамство, в конце концов!!! – Док, кажется, окончательно потерял терпение вкупе с хорошими манерами, потому как, не ограничившись вышесказанным, вдруг как-то идиотски хихикнул и произнес: – Ну что за дуры эти бабы? Отчего-то каждая вторая думает, что ей непременно нужно стать блондинкой, чтобы выклянчить у природы недоданную красоту?
Я медленно повернулась и уставилась на мужчину, у которого были налицо все признаки клаустрофобии и они вдруг приняли устрашающую форму.
Док был среднего роста. Широк в плечах, с длинными волосатыми руками, выглядывавшими из-под закатанных рукавов белого халата, пальцы длинные и сильные, с коротко остриженными ногтями. Глаза мутно-голубого цвета под большими надбровными дугами и густыми черными бровями. Прямой аристократический нос. Губы надменно изогнуты. Его щеки покрывала густая неопрятная щетина. Он показался бы мне на редкость привлекательным, если бы не его гневно мечущийся взгляд и не мое теперешнее состояние.
– Кажется, назвав вас уродиной, я несколько погорячился, – не меняя тона, раздраженно молвил он. – Но все равно! К чему это слепое следование моде?!
– Вы это о чем? – с болезненным надломом в голосе поинтересовалась я, постепенно начиная заряжаться его сарказмом.
– Я о вашем цвете волос! Отчего это каждая женщина считает, что, сделавшись блондинкой, она способна быть соблазнительной? Это что, всеобщий бабий психоз?!
– Возможно, – как можно мягче согласилась я и почти тут же с самой сладкой улыбкой поинтересовалась: – А отчего это каждый самец, не удосужившись в течение трех дней брать в руки бритву, считает себя едва ли не секс-символом современности? По-моему, это выглядит невежливо, неопрятно и вызывающе.
– Не иначе у вас избыток желчи, печень пошаливает, – обрадованно подхватил он, радуясь тому, что я подняла брошенную мне перчатку.
– То есть?
– Страдаете язвенной болезнью пищеварительной системы или непроходимостью желчных путей, – сладко выдал он мне, постукивая пальцами о стенку лифта, о которую он оперся правой рукой, вызывающе отставив ногу в сторону.
– А вы, видимо, проктолог? – вернула я ему приторную ухмылку.
– Почему вы так решили? – Казалось, он удивился вполне искренне, даже не заподозрив подвоха.
– Только человек, всю жизнь копающийся в дерьме, способен обделать им женщину в одно мгновение и как раз в тот самый момент, когда она этого меньше всего ожидает...
Он жевал губами дольше обычного, награждая меня взглядами, которым тамбовский волк не позавидовал бы. Наконец взгляд его сместился чуть ниже, и, завидев в моей руке больничную карточку, он обрадованно воскликнул:
– Нет, я не проктолог, уважаемая. Я – кардиолог. Вы что же, в моем отделении изволите проходить лечение?
Ага, вот и он, доброжелатель, не захотевший оставить меня в неведении о характере болезни моего покойного супруга, – Кротов Николай Филиппович. Что же, теперь я могла поклясться, что знаю подоплеку его порыва...
Николай Филиппович между тем, не особенно церемонясь, протянул вперед руку и выхватил у меня карточку. Полистал ее, остановив пристальное внимание на анкетных данных. И, скорбно поджав губы, с плохо скрытым трагизмом в голосе изрек:
– Что же, мне стоило раньше догадаться, с кем меня свела судьба... Вы та самая особа, что спровадила своего бедного мужа на тот свет...
Закончить свою речь он не успел, потому как я заткнула ему рот звучной пощечиной. Как не успел выдать мне и вопль возмущения в ответ на мой вопиющий поступок. Дверцы лифта вдруг словно по волшебству распахнулись, и я, оттолкнув этого маразматика, умчалась прочь...
Больше я его никогда с тех пор не видела. Но, услышав голос, узнала мгновенно. Это был неповторимый голос, напоминающий скрежет по стеклу железа или скорее газетного шелеста в полнейшей тишине. Вас это не раздражает? А меня так вот очень даже. Стоит ли объяснять, как я обрадовалась этой встрече? Думаю, нет. Поэтому я сочла за благо встать, столкнуть его со своего матраса и, проигнорировав вопль возмущения (что-то там по поводу имущества пансионата, принадлежащего всем отдыхающим), убрала матрас в привычное место.
Затем, с тем же спокойным видом, я подобрала свою сумочку и медленно двинулась в направлении нашего коттеджа. Отчего-то в душе моей не было уверенности, что Кротов не последует за мной. Так и случилось. Он догнал меня уже у столовой и, подхватив под локоток, галантно (!) произнес:
– Я был последней свиньей! Искренне раскаиваюсь. Позволите угостить вас стаканчиком вина?
– Здесь не продают спиртное, – все, что накопала я для ответа.
– Ошибаетесь, златокудрая красавица. С тех пор, как вы покинули столовую, здесь многое изменилось...
Боже правый! Что за старик Хоттабыч посетил нашу обитель, пока я кропала свои бессмертные записки?!
Полки с соками и минералкой самым невероятным образом исчезли, явив нашему вниманию богатейший ассортимент спиртных и горячительных напитков. Тут вам и пиво, и ликеры, и сухачи всех мастей и окрасов, а уж водкой можно было смело заполнить половину нашего озера.
– Что здесь произошло?! – уставилась я широко раскрытыми глазами на продавщицу, как две капли воды похожую на нашу директрису: вставные фарфоровые зубы, обвислый зад и отсутствие талии.
– Вам не нравится? – угостила она меня улыбкой из арсенала «Отвали, не мешай людям».
– Да нет... Просто Вера Ивановна так много говорила о сухом законе, что я уже начала вздрагивать при упоминании о спиртном.
– А, у нас так всегда. Сначала сухой закон, а во второй половине заезда – полный расслабон. Тут иногда такое бывало под конец, что хоть кино снимай, – вдруг ни с того ни с сего разоткровенничалась неприветливая поначалу продавщица. – Кто сходится, кто разводится. Кто морду бьет друг другу. А однажды вообще умора, один обманутый застал свою супругу в постели с ее лучшей подругой.
– Короче, то, что копилось пару недель в каждом, вдруг с отчаянным шипением начало вырываться наружу вместе с винными парами, – пробормотала я, оглядывая полки с коньячными бутылками.
– Порок – это вещь, неподвластная пониманию, дорогая, – шмелем прожужжал мне на ухо Николай Филиппович, все еще держа меня под локоток. – Это то...
Я не стала ждать, пока он выдаст мне что-нибудь эпохальное, и закончила за него мысль, недобро блеснув глазами в его сторону:
– Порок – это извращение... Это когда все переворачивается с ног на голову, и самое главное – вам это нравится.
– Да?! – Он принялся удивленно вращать шеей, попутно весьма комично шевеля кустистыми бровями. – Вы на самом деле так думаете?