– Догадался, – буркнул дежурный недовольно. – Ждите. И это… Не трогайте там ничего.
А то она дура совсем, и про следы, отпечатки и прочую ерунду, оставленную преступником, не знает! Люба фыркнула беззлобно, осторожно укладывая трубку на аппарат. Пошла в кухню и, достав из холодильника бутылку водки, сделала пару глотков прямо из горла. Потом вернулась в прихожую. Села на крохотную табуреточку, детскую, скорее всего. Привалилась спиной к стене и стала ждать приезда оперативников.
Ждать пришлось бесконечно долго. Или ей так казалось. Звуки наплывали из ниоткуда и снова исчезали. В голове ухало и переливалось, как на горном перевале. Во рту было погано и от страха, и от выпитой водки. А тут еще не покидала мысль о том, что будет с Татьяной, когда она узнает, что и мать ее мертва тоже. И нашел ее не кто-нибудь, а она – Люба. И становилось еще поганее и еще тошнее.
Везде она! Все на ней сходится, замыкается, все смерти все преступные интересы.
Скорее бы… Скорее бы уже приехала милиция.
Первым в дом Савельевых вошел Гена Сячинов – невысокий крепенький блондин с голубыми смешливыми глазами – друг и соратник покойного Тимоши Савельева. Сейчас в его глазах не было и намека на смех. И сам он был предельно сдержан и скуп на приветствия.
– Где? – только и спросил он у Любы, когда вошел.
– В гостиной, – и она для верности потыкала пальцем в сторону прикрытой двери в гостиную. – Она с кем-то боролась. Видимо, сопротивлялась.
– Понятно. – Гена двинулся туда, но вдруг остановился и посмотрел на нее тревожно. – А ты-то как тут оказалась?
– Меня Татьяна звала. Звала еще с вечера. – Люба покаянно сложила руки на груди. – Вчера я не смогла приехать, потому что…
Потому что сама в какой-то мере находилась в пострадавших. И, может, чудом осталась жива. И квартиру ее всю тоже перевернули вверх дном, выпотрошив даже диванное нутро. Но Гена не стал ее слушать, удовлетворившись кратким объяснением о том, что ее вызвала сюда Татьяна.
– Посиди на кухне, Любовь, – еще выискался один любитель называть ее полным именем. – Потом мы с тобой поговорим.
Она ушла в кухню и закрыла за собой дверь, и для верности поставила у двери табуретку. Села на нее, чтобы никто уже не проник к ней сюда, когда она станет тихонько плакать и пить горькую.
Где-то через полчаса неторопливого деловитого рокота голосов в прихожей раздался истошный крик. Вернулась Татьяна с детьми. Детей сразу увел кто-то из соседей, а вот Татьяна продолжала рыдать и биться, пока ее тоже не увели.
Выходить к ней Люба не стала. Во-первых, не знала, что может сделать и чем помочь. Струсила, короче. А во-вторых, она успела напиться до такого состояния, что боялась упасть, если вознамерится подняться с табуретки.
Но подняться ей все же пришлось. И побеспокоил ее все тот же Сячинов.
– Люба, – он стукнул в матовое стекло кухонной двери. – Мы закончили. Открывай.
Ухватившись одной рукой за край кухонного стола, дотянуться было нетрудно, кухня была три на два метра, Люба встала и отодвинула ногой табуретку от двери.
– Входи, Гена, – разрешила она и чтобы не шататься, прислонилась бедром к холодильнику.
Гена вошел, закрыл за собой дверь, посмотрел на нее в упор, намереваясь спросить о чем-то, но тут же удивленно присвистнул:
– Ты чего это, подруга, нажралась, что ли?
– Да, а ты бы не нажрался, Гена? – Люба уставила на него округлившиеся глаза, в которых плескались близкие истеричные слезы. – Танька звонит и просит прийти. Говорит, что после Тимоши остался какой-то пакет с бумагами, касающимися меня конкретно. Говорит, если меня дома не будет, ее то есть – Тани. Ну ты понимаешь, да?.. Тебе, говорит, либо дети, либо мать отдаст… А если бы… А если бы тут дети были дома одни, Генка!!! Что бы было тогда, а??? Гена, да что же это делается?!
– Та-аак! Только этого мне тут не хватало! – рыкнул он на нее, стараясь не смотреть в ее сморщившееся от горя лицо. – А ну кончай мне тут сопли размазывать по столу! Если ты, Закатова, сейчас заорешь, отправлю в трезвяк, так и знай. И проторчишь у меня там до утра с проститутками и бомжами. Заткнулась, понятно! Заткнулась, взяла себя в руки и… О! Черт!!!
Она его и не думала слушаться. Плечи задрожали, а из глаз мощным потоком хлынули слезы. Тогда Сячинов не нашел ничего лучшего, как устроить ей медвытрезвитель прямо на дому у Савельевых. Оттащил ее, спотыкающуюся, в ванную. Сунул ее голову под ледяную струю воды и держал там до тех пор, пока она не начала визжать и вырываться.
– Так-то лучше, – удовлетворенно кивнул он, глядя в ее перекошенную от гнева физиономию. – Злость твоя все же мне больше нравится, чем сопли и слезы.
Он обмотал ей голову полотенцем, которое снял с веревки над ванной. Подтолкнул к выходу и проворчал на ходу:
– Придется тебя до дома теперь везти. Куда ты с такой башкой и такой мордой? Любой патруль загребет в обезьянник тут же. Поехали.
– А поговорить? – Люба что есть сил терла волосы, пытаясь высушить их полотенцем.
– Поговорим по дороге. Едем.
Только усевшись в милицейский «уазик», Люба наконец сообразила, что везти домой Генку нельзя ни в коем случае. Там же у нее полный кавардак. Сослаться на нехватку времени и отсутствие порядка по уважительной причине было нельзя, налицо вандализм. Генка прицепится и начнет вытягивать из нее все по слову. А ей ни в коем случае нельзя было посвящать в это дело милицию. Ей тогда каюк. Он может и так случиться – каюк, в смысле – но так хоть надежда была, что сумеет за неделю разобраться. А уж если Генка влезет, то надежд никаких не оставалось.
– Ген, а мне это… – замямлила Люба, расположившись на заднем сиденье машины. – Мне неудобно как-то везти тебя к себе.
– С чего это? – он резко повернулся к ней и уставил голубые глазищи, в которых ничего кроме искреннего недоумения не было. Недоумения и еще, быть может, усталости. – Боишься опорочить свое честное имя, приведя в дом мужчину в отсутствие дуэньи? Брось ты это, Закатова! Не до твоих мне сейчас выкрутасов. У меня лучшего друга убили, а теперь кто-то начинает потихоньку его семью истреблять! Как это тебе, а?!
– Как убили? – Люба стянула с головы полотенце и теперь уже с недоумением вытаращилась на Сячинова. – Ты же говорил, что это был несчастный случай! Говорил же, Ген!
– Говорил! Говорил, и что?! – Гена полез в карман тонкой рубашки с коротким рукавом, достал оттуда смятую пачку сигарет и, не спросив у нее разрешения, закурил. – А потом вдруг вскрылись странные факты и… Усомнился я, понятно!..
– Что за факты?! – Люба изо всех сил вцепилась в переднее сиденье, чтобы не упасть.
Значит, Ким был прав, утверждая, что смерть Тимофея Савельева не случайна! Значит, он что-то знал! Или знает?! Но за что, господи?! За что можно было убить такого человека, как Тимоша? Он же… Он же был самый лучший…