В совершенно стерильные, чистые руки, заключающие сделки, о которых ей с чувством тут заявлял Мишаня, она тоже не верила. Там, где крутятся большие деньги, всегда существовали и будут существовать бои без правил.
Другой вопрос... Другой вопрос, если Гольцова нужно было устранить, не устраняя. То есть убрать с арены действий, оставив при этом в живых. Посадят, нет ли, тут вопрос спорный. А вот что на прежнее место Гольцову не подняться, это стопроцентно.
– Не-еет. – Мишаня даже пальцем ей погрозил, когда Лия изложила ему свои доводы. – Ты неправильно мыслишь, дорогая! Совершенно искаженно! Оно и понятно, столько лет проработать с преступниками... Конечно, по-другому ты мыслить не можешь, но все было не так! Не так!
Она не стала спорить, тут же отключила слух и принялась мыть посуду.
Как там было с Гольцовым в его прежней сытой и беспроблемной жизни, ей стало уже неинтересно. Почти неинтересно... Больше ее интересовало то, как будет в его теперешней. Как он собирается сосуществовать бок о бок с ними со всеми: с ней, с Кариковыми? Оставит все, как есть? Или... Нет, ей все равно непонятно, зачем он к ней приходил? Совершенно нелогичный, глупый поступок. Даже для обиженного жизнью мужчины глупый. Выяснять, нет?..
Она на мгновение отвлеклась, прислушиваясь к тому, о чем бубнит за ее спиной захмелевший Мишаня. Там было все по-прежнему: бесполезные опустошающие подробности его теперешних романов, обиды на ее неприспособленность к семейной жизни и планы на ближайшие несколько недель. Слушать не стоило, и Лия снова сосредоточилась на мыслях о Гольцове.
Зачем все же он приходил?
Он совсем не понял, с чего это вдруг проснулся посреди ночи. Такого не бывало никогда прежде. Если уж мучается бессонницей, так с самого вечера. С того самого момента, как уляжется на широченную панцирную койку. Таращит глаза в не беленный со смерти жены потолок и все думает, думает, а спать не спит. Ну а уж коли доведется уснуть сразу, то до самого утра глаз не размыкает. До того момента, как корове нужно выходить.
Филипп Иванович осторожно повернулся на бок. Может, помирать он собрался, оттого и проснулся? Может, старая с косой к нему наведалась, да в бок, прежде чем забрать, ткнула. Чтобы он осознал, так сказать, перед самой своей кончиной, что все – пора, собирайся, и так зажился, старый...
Нет, не болело ничего. Сердце пускай по-стариковски, но все еще молотило. Кашель не подступал, перехватывая горло. И в голове было ясно, не давило ни в затылке, ни в висках.
Чего же тогда глаза-то вытаращил посреди ночи?! До коровы еще часа три, не меньше. Он еще лет десять назад научился безошибочно угадывать время без часов. С тех пор ни разу его и не перепутал. Чего тогда не спится? Странно как-то...
Может, за Лийку душа разболелась? Или приснилось что плохое про нее? Да нет, вроде ничего не снилось. Хотя душа за нее всегда болит. Ноет и ноет, проклятая. За жизнь ее не сложившуюся, за маету одинокую. Да за красоту ее невостребованную. И изменить-то он ничего не в силах. Пригрозит так полушутя, полусерьезно, что в Дом престарелых уйдет, да и только...
С чего же проснулся?..
Филипп Иванович пролежал без сна еще минут двадцать, а потом не выдержал и слез с кровати. Чаю захотелось среди ночи, что за блажь? И не столько чаю, сколько Лийкиных ватрушек. Вот ведь и готовит баба, пальцы скушаешь, а поди же ты, все одна. Он хоть и журит ее временами, но понимает же как никто, что находка она, а не баба. Кто бы еще понял, ох...
Нашарив обрезанные по щиколотку старые валенки, Филипп Иванович вынырнул из-за занавески, что отгораживала его кровать от большой комнаты, и по стеночке на ощупь двинулся к выключателю. Но до выключателя он не добрел, остановился с чего-то и прислушался. Прислушался и похолодел.
Вот что, оказывается, его разбудило-то! Не бессонница, нет. И не старуха с косой, встречи с которой он заждался. Нет, нет и нет. Что-то происходило за стенами его дома. И даже не за стенами, а за одной стеной, что граничила с соседним домом, где Марфа Игумнова жила. И то, что происходило там сейчас, было незнакомым и пугающим.
Никогда, будучи в твердом уме и здоровой памяти, не голосила так соседка посреди ночи. Никогда! Сдержанной была и на язык, и на чувства. Сына даже когда хоронила два года назад, слезы ее никто не видел. Стояла над гробом, будто каменная. А чего же сейчас орет, будто режут ее?
Ах ты, господи ты, боже же мой!!! А ведь, поди, и правда режут!!! Банда-то... Про банду он совсем стариковским своим разумом позабыл. А они, эти преступники малолетние, уже двух старушек, по слухам, убили и пожитки их сожгли, и пытали их перед тем, как убить. Потому, может, и воет Марфа, что пытают ее?! Воет так, что сатане страшно, чего про живого человека говорить. Воет, стонет, а на помощь не зовет...
А пошел бы он на помощь-то?! Пошел или нет?!
Филипп Иванович вдруг безвольно съежился и съехал по стене, больно стукнувшись сухим задом об пол. И тут же закрыл руками уши, и зажмурился, и головой замотал. И слезы вдруг закипели, защипали в глубоких морщинах старых выцветших глаз. И стыдно-то как стало, ох, господи!!! Так стыдно, что жить невмоготу. Лучше бы уж сдохнуть ему было прямо сейчас, чем слушать, как Марфу убивают.
А может... Может, и не убивают вовсе, а?! Может, зуб у нее болит, оттого и воет она?! Глянуть бы... Хоть одним глазом, что стыдливо зажмурил.
Великих сил стоило Филиппу Ивановичу подняться с пола. Словно все болячки, что бережно хранило тщедушное старое тело, разом пробудились и набросились на него. И в голове заныло и затюкало. И сердце зашлось так, что, казалось, вот-вот еще разок-другой подпрыгнет и остановится точно. Ноги сделались чужими и ватными и поднимать его все никак не хотели. В коленках скрипело, в щиколотках будто по гвоздю кто вогнал, а пятки огнем горели, словно скипидаром смазанные. Наконец вышло. Поднялся он. И даже до окна добрел, и времени, казалось, час прошел. А Марфа все не унималась.
Осторожно тронув выцветшую ситцевую шторку, Филипп Иванович выглянул из окна на улицу. Ничегошеньки не было видно. Темнота кромешная. То звезды таращились битую неделю так, что спать от их света невозможно было, хоть окно заколачивай. А то ни зги не видать. Темнота да крик этот, рвущий душу на части.
Филипп Иванович подумал минуты три и решительно потянул с гвоздя у притолоки старенький ватник. На улицу он выходить не станет, нет. Боязно очень, нечего бога гневить отговорками. Он выйдет в сенцы и уже оттуда, с крохотного окошка, что слева от двери, посмотрит на Марфин дом. С этого самого оконца ее двор хорошо видно. И двор, и калитку, и крыльцо. Что-нибудь, да рассмотрит.
Не было видно почти ничего. Мельтешение низкорослых теней, да и только. Странно, но с улицы крик Марфы Игумновой был почти не слышен, из сенцев, где Филипп Иванович прильнул носом к стеклу, так и вообще почти ни звука. Ему пришлось даже дверь в хату приоткрыть, чтобы ничего не пропустить. Видимо, общая стена их домов играла такую акустическую шутку, раз он услышал.