— Ты это, слышь, Никитыч, — вдруг подал голос Вадим, молчаливо стоящий чуть в стороне. — Ты бы заткнулся, а! И без тебя все понятно, что кидалово по жизни было, есть и будет, чего тарахтеть без толку!
— Ишь, сопляк, какой толковый, — поспешил обидеться Никитыч, влез в карман своих штанов, поерзал там, выудил слипшийся мякиш черного хлеба и тут же впился в него прокуренными зубами. — Мне, может, обидно до чертей, когда карга какая-нибудь живет, а молодуха сгорела! За какой хрен, спрашивается? Богу, что ли, так угодно?! Да срать он хотел на нас на всех! Это не Богу, а какой-то падле было угодно! И почему-то угодно было именно так, а не по-другому! И какой такой падле, спрашивается?!
Вопрос был провокационный. Гнусный вопрос. Отвечать на него было некому, не ответить было нельзя. Хотя бы в память о нелепой Тамаркиной жизни и страшной мучительной смерти.
Щукин встряхнул гудящей от мыслей и водки головой и обвел глазами двор.
Противным было место. Высокие липы, много лип. И старых, казалось, рвущих макушками низкие тяжелые облака. И молодых, осторожно изгибающихся стволами к солнечному месту поближе. Забор по всему периметру, высокий, дощатый, сто лет назад крашенный и ремонтированный тогда же, пролом на проломе. Бурьян чуть не в рост человека. Вдоль дорожки еще немного скосили, а чуть дальше, в сторону забора, непроходимые чащи. И пыль повсюду. Лохматая, серая, неподвижная. На листьях деревьев, на громадных лопухах, на перекладинах забора.
Он перевел взгляд на милицейский «уазик», затормозивший почти у дверной ручки входной двери. Вздохнул, глянул с сожалением на пустую бутылку из-под водки, которую Никитыч прислонил к липовому стволу. Можно было бы и еще принять, чтобы соображать хоть маленько. Чтобы не саднило так внутри и мысли чтобы хоть немного от Тамарки откачнулись, а то все она и она в голове.
— Как думаешь, Никитыч, найдут, кто ее… — Выговорить следующее слово он все же не сумел, оно застряло вместе с воздухом в горле и тут же надулось огромным пузырем.
— Кто?! Эти?! — Никитыч пренебрежительно ткнул заскорузлой дланью в сторону милицейской машины. — И не надейся! Они тиснули на нары одного, им теперь за глаза хватит.
— Думаешь, что это не он?
— Ничего я не думаю. Че мне думать, я не следак! — Никитыч дурашливо захихикал. — И это не мою бабу грохнули, а твою! Вот ты и думай!
— И подумаю!
— Во-во, подумай, подумай! Есть над чем подумать! Удобный Степа был фигурой! Подле него и смерть примешь, как подарочек!
И, сильно шатаясь от выпитого, Никитыч побрел куда-то в сторону огромных лопухов. Вадим остался стоять, по-прежнему не выпуская ручек сумки. С минуту потаращился на согбенную спину Никитыча, вздохнул, презрительно сплюнул себе почти на кеды и неожиданно предложил:
— Идем ко мне, что ли?
— К тебе, это куда? На Угловую? — Щукину теперь уже все равно было, куда идти, хоть бы даже и в преисподнюю.
— Туда! — кивнул Вадим. — Мать в запое у сеструхи третий день, а это недели теперь на две. Отца нет и не было, наверное. Во всяком случае, я его не помню. Такой вот я весь неблагополучный. Так идешь?
— Иду.
Щукин покорно поплелся за парнем на автобусную остановку, с которой они не так давно сюда пришли. Шел и лопатками чувствовал сверлящие взгляды двух оперативников, успевших к тому времени выйти на улицу из здания городского морга…
— Вот принесла же его нелегкая, а?! — с горечью воскликнул тот, что помоложе, и потянулся к старшему товарищу за сигаретой. — Чего теперь делать станем?
— Черт его знает! — последовало осторожное движение плечами, тот тоже закурил, с шумом выдохнул дым вверх и сощурился в спину Щукину. — Спешить не станем, это точно. Масютин пускай пока сидит. Кто знает, что за чертовщина там вышла у него с этими шалавами. Может, он их обоих трахал. Начал со Светки, а закончил этой вот, что сгорела вместо нее. Пускай посидит пока.
— Угу. — Коллега, довольный ответом, на тот же манер выпустил в небо дым, кивнул подбородком в согбенную щукинскую спину и пробормотал озабоченно. — А с этим что?
— А ничего. Что с этим? С ним все ясно. Влип, как дурак, и из-за кого? Из-за бабы! Сотню раз говорил и говорить буду: все зло в мире из-за баб. — Старший в очередной раз глубоко затянулся, через мгновение выдохнул, сощурив глаза, чтобы дым не попал, и покачал головой едва ли не с сочувствием. — Ведь не успокоится теперь. Станет землю рыть носом. Станет искать убийцу своей дорогой покойной супруги, невзирая на то, что та такой паскудой оказалась. Полезет в самое пекло, в самую гущу. А мы… А мы понаблюдаем пока. Глядишь, куда-нибудь он нас и выведет. Да, и еще не мешало бы узнать, куда же в самом деле подевалась эта Света Светина? Куда-то же она подевалась, раз не сгорела?..
Длинный ряд торговых палаток почти заканчивался. Жанна купила двадцать две пачки ненужных сигарет, с десяток шоколадных батончиков, три программы телевидения на следующую неделю, баночку крема для ног, а следов Светланы Светиной так и не обнаружила.
Жанна устала приветливо улыбаться. У нее ныли уже все коренные зубы от пустого ненужного трепа о необязательной подруге Светке, которая просила приехать именно сюда, именно сегодня и найти ее. А вот самой на месте нет…
Никто ничего про Светину не знал.
Может, Женька соврал?! Может, нарочно водил ее за нос с этой самой улицей Семеновской, пытаясь что-то скрыть, но вот что именно?!
Пару раз на нее накатывало тупое, раздражающее до изжоги отчаяние, и Жанна порывалась уехать с этой дурацкой Семеновской, уродливой кишкой растянувшейся на пару километров. Она натерла ноги, она вспотела. Хотелось в душ, холодного чая с лимоном, что ждал ее в модном стеклянном чайнике в холодильнике.
И больше всех этих неудобств ей хотелось все позабыть.
Для начала Женькину гнусную измену, странным образом перевернувшую всю их пускай и не очень складную, но все же совместную жизнь. Потом хотелось позабыть все про эту погибшую девушку Свету, с которой ей не довелось быть знакомой, но с чего-то пришлось делить собственного мужа.
Так… Еще что?..
Еще, конечно же, хотелось позабыть собственную глупость, заставившую от отчаяния прыгнуть в постель к Виталику. Потом абсолютно непонятное поведение Илюши Гаврикова. И уж совсем не хотелось вспоминать о том, что теперь она дома совершенно одна, раз Женьку посадили, а ребята уехали в лагерь. И что вечером придется вернуться в пустую, гулкую квартиру и прожить там как-то до самого утра.
Все бы это позабыть, и можно было бы считать, что жизнь налаживается.
Ребята, отдохнув, вернутся. Женька тоже, поскольку никого не убивал, и с этим очень скоро разберутся кому следует.
Они снова станут жить вчетвером, и им даже вид не нужно будет делать, что будто бы ничего не произошло. Ничего же не произошло! Все же позабыто!