Заметив это шевеление, капитан Жюно глубоко затянулся трубкой, вздохнул и подумал, что завтра поутру, кроме двоих пойманных шпионов и диверсантов, ему, наверное, все-таки придется допросить кое-кого еще. Придя к такому выводу, он постарался выкинуть из головы ночное происшествие и все связанные с ним вопросы, крикнул, чтобы усилили посты и, выколотив трубку о каблук, отправился досыпать.
Сотрясение, вызванное в голове пана Кшиштофа ударом окованного железом ружейного приклада, было столь сильным, что он не пришел в себя даже тогда, когда его небрежно, словно рогожный куль с картошкой, свалили по каменным ступенькам в подвал, где еще при старом князе помещалась так называемая холодная. Сюда, в эту холодную, в былые времена сажали воров, браконьеров и буянов. Сиживали здесь и пойманные в непотребном виде пьяные дворовые, посаженные под замок до полного вытрезвления с тем, чтобы наутро предстать пред светлые очи грозного князя Александра Николаевича. Пьяных князь не любил особенно, говоря, что сознательное доведение себя до бессмысленного скотского состояния есть грех не только перед богом, но и перед самим собой и перед природой. Посему изловленных в пьяном виде дворовых мужиков (хотя бывали среди них и бабы), продержав в холодной, отправляли обратно в деревню, заменяя другими.
Холодная представляла собой довольно просторное, выложенное тесаным камнем помещение, в коем из мебели помещалась только груда прошлогодней подгнившей соломы да несколько намертво вделанных в стены железных, рыжих от ржавчины колец, к которым в давние, еще до Александра Николаевича, времена цепями приковывали самых буйных или тех, кто таковыми считался. Высокие кирпичные ступени вели к дубовой, обитой железными полосами двери, запиравшейся снаружи на засов; в другом углу, под самым потолком, помещалось полукруглое окно, забранное вертикальными стальными прутьями, поставленными так часто, что сквозь них с трудом могла протиснуться разве что кошка, да и то не слишком крупная. Помещение это было заранее присмотрено одним их наиболее хозяйственных капралов капитана Жюно под гауптвахту, хотя в тот момент никто не думал, для каких целей оно будет употреблено.
Вот сюда и поместили, сбросив со ступенек, сначала пана Кшиштофа, а потом и его кузена, который пребывал в таком же точно бессознательном состоянии. Тяжелая дверь с грохотом захлопнулась, лязгнул задвигаемый засов, и в холодной стало тихо.
Долгое время никто из пленных не шевелился. Они лежали рядом на каменном полу, напоминая более мертвецов, чем живых людей. Повязка сбилась с головы Вацлава Огинского, рана его открылась, и выступившая оттуда кровь опять залила половину лица. Пан Кшиштоф выглядел немногим лучше, хотя досталось ему меньше, чем Вацлаву. Именно он, пан Кшиштоф, первым начал приходить в себя.
Место, в котором он очнулся, страдая от жестокой головной боли, было мрачным и совершенно ему не знакомым. Вследствие сумятицы последних перед ударом по голове минут и вследствие самого этого удара воспоминания пана Кшиштофа о том, как он сюда попал, были, мягко говоря, неполными и отрывочными. Он помнил, что собирался выкрасть икону, помнил, что был обнаружен и что дрался, уже не рассчитывая остаться в живых. Судя по этим воспоминаниям, пану Кшиштофу в данный момент полагалось быть мертвым, как печная заслонка. Но голова у него болела, и руки, которыми он бессознательно шарил вокруг себя, ощущали камень, землю и солому. "Впрочем, - вполне резонно подумал пан Кшиштоф, - кто может знать, что ощущает и чего не ощущает душа человека, внезапно покинувшая бренное тело и вознесшаяся на небо?"
Тут ему сделалось по-настоящему страшно. Несмотря на свой образ жизни, а может быть, и благодаря ему, пан Кшиштоф был верующим человеком - не столько набожным, сколько суеверным. Ему не раз приходила в голову весьма неприятная мысль о том, что в будущей жизни его деяния зачтутся ему сполна, но в ту пору всегда находилось какое-нибудь дело - очередное мошенничество, или бутылка вина, или сговорчивая женщина, - которое отвлекало его от мрачных раздумий. Теперь же мысль о том, что он уже умер, лишившись в запале боя последней возможности замолить свои многочисленные грехи, поразила пана Кшиштофа до самой глубины души. Испуг его усугублялся тем, что место, куда он попал, совсем не напоминало небо, а походило, скорее, на его противоположность. Правда, здесь не было ни костров, ни котлов с кипящей смолой и серой, ни чертей с вилами, но пан Кшиштоф с замиранием сердца предвидел, что все это у него впереди. Вероятно, это было место, где над ним будут вершить суд и где он выслушает свой приговор - несомненно, суровый.
Пан Кшиштоф испуганно закрыл глаза и стал шептать слова молитвы, обращенной к святой деве Марии, матери и заступнице всех христиан. Слова казались сухими, мертвыми и не шли с языка. Пан Кшиштоф подумал, что так и должно быть: в таком месте, как это, дева Мария не имела никакой власти просто потому, что сюда попадали только те, от кого она уже отвернулась, или те, кто отвернулся от нее.
Забыв от страха и отчаяния о боли в разбитой голове, пан Кшиштоф открыл глаза и сел, опершись руками о грязный каменный пол. Глаза его мало-помалу привыкли к темноте. Светившееся красноватыми отблесками огня полукруглое отверстие в стене, принятое им поначалу за топку одного из адских котлов, оказалось окном, сквозь которое в холодную проникал свет горевшего снаружи костра. Пан Кшиштоф различил ступени, дверь, ворох гнилой соломы в углу и лежавшего рядом с собой человека с залитым кровью, но странно знакомым лицом.
Вид привычных, земных, хотя и незнакомых предметов несколько успокоил пана Кшиштофа, заставив его почти поверить в то, что он жив. Однако, вглядевшись в лицо лежавшего рядом человека, пан Кшиштоф снова похолодел. Этот человек с простреленной, окровавленной головой был его кузен, третьего дня убитый на дуэли поручиком Синцовым, который действовал по наущению пана Кшиштофа. С тех пор, казалось, минула целая тысяча лет; однако же, и трех дней достаточно было для мертвеца, чтобы перестать разгуливать по свету и быть либо преданным земле, либо объеденным до костей лесным зверьем. Вацлав же выглядел так, словно был убит только что, сию минуту. К тому же, присмотревшись, пан Кшиштоф узнал на нем карабинерский мундир, неизвестно как на нем оказавшийся и по вполне понятным причинам вызывавший у старшего из кузенов самые неприятные воспоминания.
Это была уже самая настоящая чертовщина. Пан Кшиштоф перекрестился, но наваждение не развеялось, а, наоборот, даже усилилось: ему показалось, что лежащий рядом с ним труп дышит. Все-таки это был ад, или чистилище, или что угодно, но только не земля, на которой все сущее, помимо законов божьих, подчинено строгому порядку вещей и где мертвые остаются мертвыми, а не разгуливают по округе в поисках тех, кто их убил.
Мистический ужас, еще более сильный, чем вначале, обуял пана Кшиштофа. Лязгая зубами и бормоча имена всех святых, какие помнил, он пополз прочь от страшного соседа. В этот момент, словно нарочно желая перепугать пана Кшиштофа до смерти, Вацлав Огинский застонал, открыл глаза и поднес руку к голове.
Пан Кшиштоф тихо взвизгнул и отпрянул в сторону, как испуганная лошадь. Ему казалось, что оживший мертвец сию минуту встанет и, протянув к нему окровавленную руку, вцепится ему в горло холодными пальцами. Остатки мужества покинули его, и, вжавшись в угол, он расширенными глазами наблюдал за своим кузеном, который вернулся с того света, наверняка горя жаждой мести.