Княжне освободили место во главе стола, и капитан Жюно, поднявшись во весь рост с княжеским кубком в руке, произнес пространный тост, сводившийся к тому, что война войной, но дамы особенно столь прекрасные, как их сегодняшняя гостья, стоят выше подобных мелочей. Выпить он, однако же, предложил не за княжну Вязмитинову, а за императора.
- Да здравствует император! - хором, как на плацу, взревели офицеры, вскочив со своих мест и с грохотом содвинув кубки. - Да здравствует Франция!
Княжна осталась сидеть и не притронулась к своему кубку. Такое пренебрежение к священной особе императора не осталось незамеченным. Толстый лейтенант, партнер пана Кшиштофа по картам, осушив свой бокал, наклонился к княжне и довольно громко спросил:
- Вы не пьете за здоровье императора, сударыня? Напрасно. Император великий человек.
- Он не мой император, - спокойно ответила княжна, глядя в стол. - И ежели величие заключается в том, чтобы ради собственной прихоти губить тысячи людей, то я не признаю такого величия просто потому, что не понимаю, для чего оно нужно.
Круглое лицо толстого лейтенанта стало наливаться багровым румянцем. Кое-кто из офицеров удивленно уставился на княжну, словно не в силах поверить собственным ушам. Капитан Жюно, поморщившись, будто от зубной боли, положил ладонь на плечо толстого лейтенанта и сильно надавил книзу.
- Сядьте, Жак. Что это вы намерены делать, уж не ссориться ли с дамой? Право, мне стыдно за вас. Далеко не каждый мужчина способен сразу понять суть величия императора Наполеона. Что же говорить о юной девице, пострадавшей, к тому же, не от стихии и не от лесных разбойников, а от наших храбрых, но весьма дурно воспитанных солдат? Поверьте, сударыня, обратился он к княжне, - если бы вы имели счастье быть лично знакомой с императором, вы были бы очарованы им. Да, да, очарованы и безнадежно влюблены! Этого человека нельзя не любить, это не человек, это - полубог.
- Увы, - отвечала на это княжна, - я не имею чести быть лично знакома с императором Наполеоном и, более того, я не желаю его знать. Поймите меня, господа: я не намерена оскорблять ни вас, ни Францию, но любить этого человека за то, что он разорил мой дом, я не могу.
За столом наступило неловкое молчание. Всё понимали, что нужно что-то делать, но никто не знал, что именно. Что бы ни говорила княжна о своих намерениях, оскорбление, пусть даже невольное, было нанесено. Но как отплатить за это оскорбление, никто не понимал; непонятно было даже, следует ли платить вообще. По-своему эта русская была права: любить императора Наполеона ей было не за что. Большинство офицеров склонялись к мысли, что на выходку русской принцессы не стоит обращать внимания: для того, чтобы понять величие императора, надобен ум, способный охватить все его великие дела, а кто же требует ума от женщины, да еще и от такой напуганной и одинокой девицы, как эта?
- Оставим этот спор, - сказал капитан, - он ни к чему не приведет. Сейчас вы огорчены и терпите неисчислимые бедствия, коим я сочувствую всей душой. Но пройдет совсем немного времени, и вы, принцесса, будете со снисходительной улыбкой вспоминать свои несправедливые слова. Женщины выше войны, но ее последствия сказываются и на них тоже - и дурные, и хорошие. Поверьте слову старого солдата, принцесса: очень скоро все ваши страдания будут позади, и вы поймете величие момента, который все мы переживаем сейчас. Горести преходящи, зато впереди вас ожидает счастье и благоденствие под сенью императорских орлов. За вас, сударыня!
Этот дипломатический ход был встречен хором одобрительных возгласов. Ужин продолжался, незаметно переходя в обычную офицерскую попойку. Языки постепенно развязывались, манеры делались свободнее, глаза блестели. Некоторые офицеры, забыв о присутствии дамы или решив, что стесняться ее не стоит, расстегивали мундиры, выставляя напоказ несвежие рубашки. Общий разговор, как всегда бывает в подобных случаях, разбился на несколько кружков, в которых велись свои собственные беседы. Кто-то рассказывал свои любовные похождения, кто-то вспоминал смоленский штурм, демонстрируя товарищам заштопанную дырку в сюртуке, пробитую русской пулей. В одном кружке говорили о заварушке, случившейся минувшей ночью в усадьбе Вязмитиновых, гадая, что могло послужить ее причиной.
Княжна, одна из всех присутствующих знавшая об этой причине, снова обратилась мыслями к иконе. Выпитый ею на голодный желудок глоток вина оказал неожиданно успокоительное воздействие: лихорадочное возбуждение, владевшее княжной с самого утра, улеглось. Глядя на сидевших и стоявших вокруг французских офицеров, она пыталась и не могла представить себе, какой будет задуманная ею месть. Заколоть капитана Жюно кинжалом? Что ж, будь она какой-нибудь испанкой, это, возможно, удалось бы. Если верить романам, едва ли не каждая испанка носит за корсажем стилет и без промедления пускает его в дело. Но княжна была воспитана несколько иначе и понимала, что, даже решившись совершить убийство, она дрогнет в самый последний момент и ни за что не сумеет довести задуманное дело до конца. При одной мысли о том, чтобы ударить ножом живого человека, ей делалось дурно.
Иное дело - икона. Добыть ее было бы, пожалуй, важнее, чем зарезать уланского капитана, каких в армии Наполеона насчитывались, верно, тысячи. Более того, княжна знала, что сумеет без особенного труда завладеть иконой хотя бы на какое-то время. То, что сработало однажды, должно было сработать снова, тут Мария Андреевна была спокойна. Но что дальше?
А дальше все очень просто, сказала она себе. Главное - добраться до коновязи, а там - ищи ветра в поле.
Это была правда. Держаться на лошади княжна могла не хуже любого из сидевших за столом офицеров, а если принять во внимание ее вдвое меньший вес и ночную темноту, то шансы французов догнать ее сводились почти к нулю. Правда, княжну могли при этом убить. Она помнила об этом, но в глубине души ни на секунду не верила в то, что может на самом деле умереть. Она была слишком молода, чтобы всерьез размышлять о собственной смерти; кроме того, рассуждая здраво, легко было понять, что на войне безопасных мест просто не бывает. Было бы много обиднее погибнуть от своей, русской, пули, сидя в карете вместе с крадеными картинами и шубами, чем умереть, пытаясь хоть что-то сделать.
Средь общего шума она отыскала глазами своего воздыхателя лейтенанта Дюпре и сделала ему знак, приглашая подойти. Лейтенант, похоже, только того и дожидался. Пробравшись между своими товарищами, он с поклоном остановился перед княжной.
- Прошу извинить моих друзей, принцесса, - с видимым смущением произнес он. - Солдаты на отдыхе - не самое приятное зрелище. Я почти жалею о том, что привел вас сюда. Единственное, что меня извиняет, это мое горячее желание видеть вис при первой же возможности.
- Ах, оставьте, сударь, - потупив глаза, грустно отвечала княжна. - Я ни в чем не виню ни вас, ни этих господ. Право, это даже лучше, что я нахожусь в обществе. Это позволяет мне хотя бы ненадолго забыть о моем горе. Но впереди ждет ночь - долгие часы одиноких раздумий и душевных мук.
Левая бровь лейтенанта Дюпре медленно поползла кверху: несмотря на свою молодость, он уже неоднократно слышал от разных дам очень похожие слова, означавшие, что кто-то должен прийти и утешить их в их одиночестве. Правда, то были совсем другие дамы, и встречи их с лейтенантом Анри Дюпре происходили при несколько иных, более располагающих обстоятельствах. Коротко говоря, лейтенант не ожидал столь быстрого падения казавшейся неприступной твердыни и был даже слегка разочарован крушением романтического образа княжны, сложившегося в его воображении.