Никто бы не назвал тебя красавицей. Рыжеватая, с острым носом, искривлённые, вечно бледные, губы.
Но вопиюще эротично всегда выглядела ты.
Стройная фигурка, плотно, до подчёркивания лобка, обтянутая джинсами. Острия маленьких грудок всегда через очень тонкую ткань, без лифчика.
Так было летом 75-го, когда мы проезжали на велосипедах мимо речки Бутак и остановились передохнуть. И ты стояла на берегу среди июньской жары следила кошачьими своими глазами, как я над ледяной бездной черной и прозрачной воды, плавая, собирал для тебя кувшинки.
Совсем чужая, едва знакомая, ты чуть улыбалась на берегу, почти равнодушная, хотя в воде, в этой холодной родниковой, хрусталистой воде я купался бесстыдно, абсолютно голый.
Ну, пришла мне на ум такая фантазия.
Я слышал, что там, откуда ты приехала, у тебя были мужчины. К 20 годам у девушки уже должны побывать мужчины, и я слышал, что у тебя они побывали.
И ты ещё корчила из себя – ну, очень современную девушку. Ну, без предрассудков. И я без предрассудков – наглый такой нудист – разделся, полез в горячую у кромки берега воду, сорвался с подводного обрыва, плюхнулся, ушёл с головой в летнюю красоту нетроганной никем здесь, в отдалении, речки.
Ты, современная, ты и бровью не повела, бесцветной своей бровью, на моё бликующее сияние среди немыслимой для нашего века прозрачности речки. Я вышел из воды с кувшинками: подплыл к берегу, наступил на подводный обрывчик, встал в рост из воды, лицом к тебе, современно.
Ты и бровью не повела, бесцветной своей, почти отсутствующей, бровью.
Скользнула взглядом – бегло так – от моих колен до кувшинок в руках. Жарко – лицо порозовело твоё, но не хотела прыгнуть в воду – ах! – не захватила купальника.
Держала – уже теперь свои – кувшинки, а я, жалостливый, набрал в пригоршню воды, горячей, прозрачнейшей, той, что у берега лежала без движения, живой, сонной и горячей, с каплями солнца, я набрал в ладони этой воды и вылил на шейку тебе, набрал ещё и смочил плечи, и блузка, тонкая блузка, стала прозрачной, груди проявились розовыми сосочками через ткань, от тёплой воды оставшимися нежными, не затвердев.
Я лил ещё эту воду, эту первую ласку к тебе, и ты даже не двинула своей, почти отсутствующей, бровью, я тоже не выдал ничем волнения от тебя, от некрасивой, но мучительно, колдовски как-то притягательной.
Выдержанно, я чуть расстегнул мокрую твою блузку, и больше в тот день у нас не было ничего.
И даже потом, когда было, я не любил, не полюбил тебя. Я любил других, а к тебе приходил через годы и месяцы, как будто впереди была целая вечность, и мы не умрём никогда, и в любой момент я могу прийти к тебе, к нелюбимой.
А любимые женщины появлялись, потом терялись навсегда, я называл их любимыми. Называл сам, а тебя – раз или два, когда ты попросила об этом.
Что ты была одна и единственная, я понял тогда, когда ты, как умерла, уехала насовсем и из нашего города, и от речки Бутак, которую я с тобой, с нелюбимой, никак не могу забыть.
04.12.96 г.
Представьте себе картину: приятным жарким осенним вечерком вы идёте по городу. Представить я попрошу мужчину, потому что реакция на описываемое мной явление с точки зрения разных полов может быть неадекватной, если не полярной вовсе.
Итак, вы – мужчина, идёте в приятную осеннюю жару по городу и видите, как молодая леди у водоразборной колонки, приподнявши сантиметров на 80 выше, чем того требуют приличия, край своей лёгкой юбки, ополаскивает в струе воды белую восхитительную ножку. Потом, без тени стеснения, проделывает то же самое со своей второй ногой. При этом длинноволосая красотка опирается на руку весьма достойного джентльмена, который всем своим видом показывает, что присутствует при совершенно заурядном событии, и этот канкан замедленного действия его ничуть не смущает.
Представили? Нормально, да? И скажите ещё, что вам не было приятно. Так вот. Молодая леди – это была Алиска, телезвезда города Актюбинска, а галантный джентльмен – я. Мы были на речке. Купались. Загорали. Съели арбуз. Впрочем, всё по порядку.
Алиса. Алисочка (или А-лисонька?). Экстравагантная. Язвительная. Неприступная. За десять лет знакомства мы и виделись-то раз пять-шесть – не больше. Всё при обстоятельствах каких-то странных и всегда на грани того, что вот-вот, да и случится непоправимое. Но оно не случалось. И всегда из-за двух причин: во-первых, Алиску, злую, я боялся. Во-вторых, что-то всегда мешало. Наверное, рок.
Впервые мы встретились на одной вечеринке. Вовочка Горбачевский на бегу меня с Алиской познакомил, я сразу стал её бояться, а потом, в компании, вдруг и оказался ещё рядом с ней. Неприступная скала. Изваяние. Сфинкс. Раскрашенная, надменная и холодная. Длинные ноги в чёрных чулках, пристёгнутых к чёрному тонкому поясу. Пояса вроде, как атавизм, анахронизм, колготки потеснили эту усложнённую женскую оснастку, а на ней оказалось вот такое средневековье: чёрные чулки, пристёгнутые к чёрному тонкому поясу.
Я совершенно случайно оказался посвящённым во все эти милые подробности. Кто-то босой ногой всё наступал мне под столом на кончик пальца и я, пропустив несколько рюмок водки, бросил вилку под стол и отправился в разведку. Результат превзошёл все ожидания. Я вылез, взглянул на Алису и решил, что ошибся. Скала. Сфинкс. Но – хорошо, вкусно кушает, ведёт с кем-то немногословную светскую беседу. Я снова кинул вилку под стол и вновь обнаружил чулок, поясок и дивную стопу, которая, освободившись от туфельки, однозначно со мной заигрывала.
Отключился свет. В те времена временами в республике не хватало электричества, и республика его экономила, отключая. Лазить под стол в таких условиях не имело смысла. Зажгли свечи. Осторожно рукой я поискал под скатертью чудеса телевидения. В тот вечер руками под столом я наделал много глупостей, которые, к моему изумлению, очень искусно и незаметно для всех поощрялись. Я даже не припомню, обмолвилась ли, перекинулась ли со мною словом холоднокровная Алисочка, но, когда стали подавать экипажи, у меня, при взгляде на её невозмутимое лицо, не нашлось даже смелости о чём-то её расспросить.
Я провёл бессонную ночь. Кусал, конечно, подушки и пытался отделаться от неотступного видения стройных ног с помрачающим ум пространством белой кожи между чулком и поясом.
Несколько иначе всё сложилось после вернисажа в облдрамтеатре. Естественно, Алиса была там, брала свои интервью. Январь. Я взялся проводить телезвезду домой. Ну и холодрыга была в тот вечер! Как-то сами собой ноги занесли меня с этой девушкой на новостройку, где обычно убивают и насилуют молоденьких женщин. Иногда – грабят. Я поступил хуже. Почему-то я был нахальный в тот вечер, наглый. Целовал Алиску, пробрался под пальто холодными руками к голому телу. Поднимаясь по лестнице в чёрном доме, мы ещё пару минут назад говорили об этнических чистках в Боснии и Герцеговине. И вдруг, как голодные звери набросились друг на друга. Губы слились, вспыхнув уже заранее, и я убедился, уже без телевизора, как прекрасно Алиса владеет своим русским языком. Нам не пятнадцать лет, и нужно было что-то делать дальше. В окна без рам и стёкол дул промозглый, как на похоронах Ленина, январский ветер. Тут же, из досок и кирпичей, я решился спешно соорудить внебрачное ложе. Надеясь втайне, что вот-вот Алиса меня остановит, скажет: «ты, мол, сошёл с ума, это невозможно» – и затею с играми на открытом воздухе мы как-то отодвинем до лучших времён. Мне ещё показалось, что мы, мужчины, быстрее остываем на морозе, чем женщины. И с каждым мгновением всё больше крепла мысль, что не ложе я здесь громозжу, а сам себе эшафот. Виду, однако, не подавал, уложил последнюю, неструганную, обляпанную цементом, доску и шагнул к Алисе раздевать. Думаю: уж тут она точно расколется, скажет их традиционное «ты сошёл с ума», и мы спокойненько, как брат и сестра, разойдёмся по тёплым квартирам. «Ты сошёл с ума» – сказала Алиса, двигая бёдрами так, чтобы мне было удобнее стащить с неё не по сезону тонкие колготки…