Молоденькая и хорошенькая, семнадцатилетняя красавица, голубое в цветочек платье нежно овевало ее милую, родную невысокую фигурку. Такой он помнил ее, когда сватался к ней. Один бог знает, как давно это было…
– Николенька, голубчик, пойдем со мной. Устал ты давно, измучился… Тебе отдохнуть пора. Пойдем, хороший, мой…
И она, взяв его крепко за руку, повела в Неведанное.
Время близилось к полудню, а барин все не вставал. Захар, боясь потревожить сон хозяина, старался ходить на цыпочках возле его комнаты. К счастью, в это утро из города вернулась сестра Николая Фомича – Пелагея. Она переоделась с дороги, строгий взгляд прошелся по усадьбе. Дав необходимые распоряжения, села пить чай с маковыми кренделями.
– Захар, а ты чего это Николая Фомича к столу-с не зовешь?
– Так они это… Того-с – еще почивают-с.
– А ну, буди его сейчас же! Хватит ему лежебочничать!
– Добудишься его… Как же… Почитай, полночи не спал, – ворчал Захар.
– Коленькааа, голууубчик, вставааай! Я из городууу вернулааась! – громко и нараспев прокричала она.
Пелагея заглянула в комнату к брату. Тот лежал, укрывшись с головой.
– Ну, ты право, как младенец. В комнате натоплено. На улице солнце вовсю жарит. Вставай, же!
Она подошла к окну, рука дернула длинный шнур, парчовые шторы распахнулись, сноп солнечного света ворвался в душный сумрак комнаты.
– Ты, посмотри, какая у тебя тут духотища и запах спертый. Ну, вставай же! – рука сдернула одеяло.
Крик ужаса наполнил старый дом помещиков Звонаревых.
На Пелагею смотрели мертвые стеклянные глаза, застывшая рука с грохотом ударилась о деревянный пол.
Время идет быстро, дни торопятся, обгоняя друг дружку, словно легкие облака в ветреную погоду. Прошли разудалые, полные песен и плясок воспожинки [69] . Незаметно наступила осень. А с нею дожди, слякоть, да хмурые долгие вечера. Живая палитра разноцветной летней сутолоки, пестронарядье садов, парков, аллей и цветочных клумб, словно по мановению кисти старого и злого художника, подернулись усталым, серокоричневым налетом. Уже отлетела золотая листва, откружили вихри листопадов. Стоял конец октября. Осенние вечера в поместье Махневых накрывали его обитателей беспросветной тоской и печалью. Даже бледные огни свечей не могли размыть эту серую, густую хмарь.
Глафире Сергеевне было неуютно и одиноко в такие вечера. Не помогали книжки – они казались наивными и неинтересными. Бесплодные мечтания, ранее уводившие в зеленые кущи и средневековые замки, обрывались и меняли свой обычный сценарий на самом интересном месте: белый конь с шелковой гривой, несший на себе некогда прекрасного рыцаря в блистающих на солнце доспехах, спотыкался о дорожный валун. Рыцарь грузно падал, скрежетало железо, забрало обнажало неприветливое, поросшее щетиной, лицо. Черные глаза с наглым вызовом таращились на Глафиру, злая усмешка кривила рот. А дальше было еще хуже: вместо алой розы в латных перчатках у рыцаря оказывалась кожаная плетка, свистящие удары разрубали тугой воздух. Казалось: еще минута, и удары градом посыпятся на ее голые плечи, руки и грудь. Рыцарь подходил ближе – Глаша с удивлением обнаруживала новую странность: блестящие латы во многих местах изъела рыжая ржавчина, нагрудник почернел и покрылся сеткой паутины, наплечники сбиты, рваные концы кольчуги торчат, как грязная исподняя рубаха. Еще шаг – и вдруг – нижняя часть доспехов начинала разваливаться: на землю с металлическим стуком падали поножи, налядвенники, наколенники и еще несколько погнутых пластин латного железа. Это обстоятельство почему-то ничуть не конфузило странного рыцаря. Самоуверенный взгляд, кивок головы – рыцарь глазами показывал то, на что Глафира должна обратить пристальное внимание. Она послушно следовала его настырному намеку, опускала глаза ниже. И…, о ужас! Между коротких волосатых ног рыцаря, обутого не в латные башмаки, а в деревенские онучи и лыковые лапти, раскачивался огромный фаллос, отягощенный, мохнатыми, пудовыми тестикулами. Он был настолько большим, что походил скорее на дубину. И эта самая дубина начинала расти прямо на глазах, минута – и тугая, красная, похожая на спелый персик, головка тяжело ударялась о землю, производя звук, падающего с высоты бревна. Бабах!.. Глаша встряхивала головой, прогоняя глупые мысли. Становилось жарко, стыдно и смешно от картинки, которую нарисовала ее богатая фантазия. Потом она опять грезила – бог, знает о чем. Но все грезы рано или поздно заканчивались ощущением похотливого дыхания возле ушей, перед глазами опять мельтешили вездесущие фаллосы.
Приаповы собратья теперь и снились ей, чуть ли не каждую ночь… Кожистые твердые стволы самых разных цветов и оттенков, размеров и форм без самих владельцев прыгали и бегали за Глашей. Иные собирались в хороводы, кружились и пели песни, раскрывая маленькие розовые ротики, посылали воздушные поцелуи, плевались молочным семенем, стараясь залить Глашины руки и ноги. Пальцы чувствовали теплую густоту сливок, изрыгаемых из хищно-округлых, раздутых отверстий. Во сне она искала полотенце, чтобы вытереть мокрые, скользкие руки.
Иногда ротики превращались в хитрые кротовые глазки: они вечно следили за Глашей и недвусмысленно подмигивали, предлагая заняться с ней любовью. Иные, крупные образцы вели себя и вовсе бесцеремонно. Они подлетали, громко жужжа, словно на крыльях, их мясистые тупые морды задирали подол платья, вгрызаясь в кружево нижнего белья. Мгновение – и они оказывались у цели, плотно ввинчиваясь тугими головами в неподготовленное Глашино нутро. Она возмущалась, стараясь отогнать одного из непрошенных гостей, но зуд, производимый дерзкими маленьким вторженцем, сводил тело приятной истомой. Бедра начинали поступательно двигаться, руки прижимали гладкий широкий ствол, заставляя входить все глубже и глубже. Спустя короткое время, ее накрывала волна сильнейшего оргазма. Непрошеный гость с важным видом выползал из развороченного нутра, и с чувством исполненного долга, крякая и делая «под козырек», удалялся, словно заезжий гусар.
Она просыпалась в холодном поту, руки сжимали голову, становилось стыдно от этих странных и греховных сновидений. «Наверное, я одержима…», – с тоской думала она. Женская неудовлетворенность, желание ощутить в себе долгожданный крепкий фаллос своего любовника вызывали появление во сне такого количества безумствующих фантомов. Владимир Иванович длительное время не приходил к ней в комнату и не приглашал к себе в баню. Мысли о том, кому теперь принадлежит изменчивое сердце и прихотливая и капризная плоть кузена, не давали ей покоя. Она старалась гнать от себя все воспоминания о его ласках и словах, но это плохо получалось. Если бы не крепкая, ставшая по странному стечению обстоятельств греховной, дружба с Татьяной, Глаше было бы совсем невыносимо пребывание в поместье своих дальних родственников.
Нельзя сказать, что эти отношения с подругой сделали ее сторонницей лесбийской любви. Слава древнегреческих трибад [70] Сапфо [71] и Мегиллы [72] не привлекала утонченную Глафиру Сергеевну. Она скорее уступала решительному натиску Татьяны, нежели сама инициировала эти тайные интимные встречи. Бурный темперамент и желания искушенной плоти требовали какого-то выхода. Этот выход находила Татьяна – она заласкивала подругу до полуобморочного состояния. Глаша в душе понимала, что эти отношения неправильны, противны природе, и что ей должно стать женой и спать с любимым мужчиной, родить от него детей. Понимала…, но с ленивым благодушием отдавалась в ласковые женские объятия. Татьяна же, наоборот, испытывала ни с чем несравнимое счастье и прилив душевных и физических сил оттого, что обладает такой красавицей, имеет возможность прикасаться к спелой и прекрасной плоти. Она забыла, как когда-то горячо осуждала однополую любовь. Доводы разума, совести, веры – все меркло перед жесточайшей тягой, перед сильным чувством к этой милой, нежной, чувственной и такой одинокой молодой женщине. Ей казалось, она поняла свое истинное предназначение. Хотелось стать своеобразным мужем для молодой барыни: в их интимных играх она играла ведущую, мужскую роль.