– Кудааа?! – завыла она и затряслась от страха. Никогда ранее Игнат не вел себя так грозно и жестоко.
– Куда?! И ты еще спрашиваешь? Язык твой поганый вырывать пойдем!
– Игнатушка, не надо! Я не виновата! Отпусти меня! – плакала она, размазывая по щекам горючие слезы.
Железные пальцы приказчика схватили ее за полную шею, нога, обутая в новый, добротный сапог, пнула дверь – в сени ворвался морозный воздух. Лушкино тело сжалось от холода и страха. Минута – и она оказалась лежащей на снегу босиком и в одной тонкой исподней рубахе. Длинные белесые волосы развевались на морозном ветру, как мочала на заборе, голубые глаза застекленели от слез. Лушка дрожала так, что зубы прикусывали язык: во рту появился привкус крови. «Он отрежет мне язык!» – мелькнуло в ее голове.
– Игнатушка, пощади! Пощади, родимый! Не губи меня, дуру окаянную! – она бросилась к его ногам, руки схватили за сапоги. – Не губи, я… я… ведь тяжелая, а вдруг это твой ребеночек, – ляпнула она первое, что пришло на ум. До нее дошел весь ужас ею содеянного. Она поняла, какую совершила глупость. Как было спасаться? Чем оправдываться – она не знала.
– Врешь, ты все, блядь ярыжная. Не ждешь, ты дите! Врешь, чтоб от наказания уйти! – проговорил он, но пыл его немного поубавился, а на лице появилось задумчивое выражение.
В одну секунду Лушка вскочила на ноги и побежала назад в дом. Там она наскоро нацепила полушубок и валенки. Игнат догнал ее в два прыжка и волоком потащил во двор имения Махневых.
По приказу барина на одном из задних дворов поместья собрались многочисленные дворовые, прислуга, и крестьяне из близлежащей деревни. Все те, кого смог собрать решительно настроенный, приказчик. Крепостные жались от утреннего мороза, притоптывали валенками, слышался оживленный шепот, пересмешки, людской гул. На середину двора вышел Игнат. Говор толпы сразу поутих. Игнат прокашлялся. Его лицо покраснело, изо рта валил пар, шапка сдвинулась на затылок. Несмотря на холод, он вспотел – черные волосы липли на хмурый, тяжелый лоб.
– Православные! – громогласно обратился он к толпе, – я собрал вас для того, чтобы на ваших глазах свершилось правосудие над одной мерзкой холопкой. Она возомнила, что имеет право быть ровней своим господам. Эта богомерзкая тварь дерзнула опорочить честное имя своих хозяев. Тех благороднейших людей, которые давали ей кров и пищу. Она подняла руку на «святая святых» – на честь своего барина.
По толпе прошел гул, посыпались одобрительные реплики деревенских бабенок: «Давно пора прибить эту потаскуху! Нет ей пощады! Забей ее, Игнатушка!»
– Сейчас, на ваших глазах, в назидание всем, я отчленю ее поганый язык! Чтобы каждому из вас было неповадно брехать, что нипопади на своих господ, которые и так добры и милостивы к вам без меры! – зычно продолжал он.
Один из слуг вывел бледную, испуганную, дрожащую от холода Лукерью. Она была в валенках, но в одной тонкой исподней рубашке. Сквозь белую ткань просвечивали сжавшиеся от мороза, соски арбузных грудей, полный живот и темнеющее устье обнаженных ног.
– Вон, как отожралась, прорва, на хозяйских-то харчах! – крикнула в толпе какая-то пожилая женщина и погрозила сухоньким, темным от работы, кулачком.
Игнат подтащил Лукерью к деревянной колоде, где разделывали мясные туши. Сильная ладонь надавила на круглое плечо, Лушка упала на колени перед колодой. Ее бил колотун. В воздухе нависла тишина. Сотня глаз со звериным любопытством ждали, как Игнат будет выдирать язык из живого человеческого рта. Игнат склонился над несчастной.
– Высунь язык и клади на колоду. Я отсеку его топором, – проговорил он, дыша водочным перегаром. Он специально выпил для храбрости накануне зловещей экзекуции.
– Нет! – взвыла Лушка нечеловеческим голосом и замотала головой с сильно сжатой челюстью. – Пощади, Игнатушка! Люди добрые! Владимир Иванович, пощади, меня – дуру окаянную! Слова худого от меня более не услышите! Уйду в монастырь, буду за здоровье своих господ молиться, до самой смерти буду! – скороговоркой кричала она и тут же прятала язык за крепкие зубы, дрожащая ладонь прикрывала мокрый рот.
Владимира Махнева не было в толпе. Он и Анна Федоровна наблюдали за наказанием из окон своего дома. А потому не слышали безумных и жалостных криков виновной.
– Володя, все же, как-то, это все не комильфо… Мы же не язычники какие – языки и ноздри рвать. На дворе просвещенный век, – заметила барыня. Но глаза ее горели оживленным огнем.
«Настоящим хозяином сын становится. Холопов наказывает. И главное кого? Свою любовницу бывшую. Поделом ей. Другим неповадно будет. А то – распустили языки. Нет, с народом надо быть жестче. Они хорошего отношения не понимают. И воля таким образинам ни к чему. Дай им волю – они напьются, дома и посевы пожгут, да потравят. Дикари!» – размышляла она.
Меж тем, на улице Игнат тряс острым топором перед скрюченным от плача, Лушкиным лицом.
– Высунь язык, я говорю! Не уйти тебе от наказания. А в монастыре ты и без языка сгодишься. Там немые в цене!
Лушка мотала головой, сквозь сомкнутые зубы прорывался звериный вой.
– Ну ладно, не хочешь топором, я по-другому с тобой расправлюсь. Я пошел в кузницу за клещами. Тебе же хуже будет! Сейчас зубы выбью, и пол глотки с корнем вырву.
От этих слов несчастная заорала еще громче, потом странно задергалась и… обмочилась. Желтые струи побежали по полным ногам и залили весь снег возле деревянной колоды.
– Володя, сынок, выйди, посмотри, чего там? Накажи ты ее розгами и отпусти с миром. И так уж хорошо. И так страху на холопов нагнал.
Махнев нехотя оделся и вышел во двор. Он перехватил Игната, когда тот нес из кузни огромные лошадиные клещи.
– Игнат, скажи им, что я милую эту суку. Кровопролития не будет. Вот тебе мое решение: дай ей пятнадцать ударов розгами, – проговорил он. А потом усмехнулся и добавил, – а как поправится, отправь ее в ближайший гарнизон, в казармы к солдатам. Этой бляди не монастырь нужен, а тысячи крепких удов. Я добрый – пускай она получит то, чего желает.
Игнат объявил народу и обезумевшей Лукерье «барскую милость». Женщину привязали к столбу и избили розгами. Рубашка пропиталась кровью, изорвалась во многих местах, оголяя полное и белое Лушкино тело. Но Лушка почти не кричала от боли. Она знала, что «легко отделалась», а потому, в глубине души была безмерно счастлива такому повороту.
«Надо же, почти не кричала», – думал Игнат. – «Может ей приятно, я помню, как она любила, когда я сек ее плетью. Нет, она точно не тяжелая… Не может этого быть». Через две недели он с легким сердцем отвез Лукерью Потапову в солдатские казармы, заплатил прапорщику и велел держать ее на солдатском довольствии и использовать по назначению…
* * *
Глупая, несчастная баба поплатилась за свой болтливый язык. Барские холопы поутихли, стали еще больше уважать и почитать своего барина. А что за толки были, о чем судачили, в чем барин был грешен – о том все разом замолчали. Не холопское это дело – господам указывать. Все пошло своим чередом. После этой истории Владимир Иванович стал вести себя немного осторожнее. Но привычек и пристрастий не переменил. Жил в свое удовольствие.