Трудно сказать, в какой степени информация, раздобытая Визенталем, действительно обвинению помогла, но нет никаких сомнений в том, что ведомства, занимавшиеся подготовкой судебного процесса, относились к его данным со всей серьезностью. Бен-Гурион, в частности, был обеспокоен сообщением Визенталя о том, что бывшие нацисты готовились суд сорвать. По словам Визенталя, некто (как всегда, названный им только первой буквой имени) сообщил ему, что существовал план освободить Эйхмана путем обмена его на известного человека, которого бывшие нацисты собирались с этой целью похитить в Бонне. Источник Визенталя утверждал, что план был разработан проживавшим в Дамаске помощником Эйхмана Алоисом Брунером, а заложником должен был стать не кто иной, как президент Всемирного еврейского конгресса Нахум Гольдман.
Информация, присланная Визенталем, была очень подробной и включала в себя точные даты операции, источники финансирования и имена нескольких участников, среди которых был один из членов алжирского подпольного Фронта национального освобождения. Визенталь утверждал, что ему удалось проверить и подтвердить несколько сообщенных источником деталей, однако в том, что речь шла о реально планируемой операции, он уверен не был. Тем не менее он, по его словам, довел данную информацию до сведения «соответствующих инстанций», отвечавших за безопасность Гольдмана, под которыми подразумевался, по-видимому, Моссад.
В дни подготовки к суду Визенталь работал над книгой, где собирался рассказать о своей роли в поимке Эйхмана и, помимо всего прочего, обнародовать в ней свои письма Гольдману: он хотел наконец-то с ним рассчитаться. Он снял с этих писем копию и послал ее в «Яд-Вашем». «Как вы увидите, – писал он, – мы напрасно потратили шесть лет». По его словам, теперь у него не было причин молчать. Эта история не переставала его волновать, и в течение двух дней он послал в «Яд-Вашем» целых два письма на эту тему.
Его книга вызвала большой резонанс. Газета «Едиот ахронот» посвятила ей целую полосу в шесть колонок с заголовком: «Я всегда говорил, что он в Буэнос-Айресе». Журналист Хаим Масс, помогавший Визенталю готовить издание книги на иврите, делал особый акцент на поведении Гольдмана в этой истории.
Всемирный еврейский конгресс попытался было утверждения Визенталя опровергнуть, но Гольдман подтвердил, что тот говорил правду. В числе прочих к этому скандалу проявил интерес Бен-Гурион, сделавший соответствующую запись в дневнике. Гольдман заявил, что передал информацию, полученную от Визенталя, в ЦРУ, но Визенталь услышал об этом впервые и по понятным причинам был возмущен тем, что ему никто об этом не сказал.
В Австрию он вернулся в очень приподнятом настроении. «Общаясь с вами, – писал он сотрудникам “Яд-Вашем”, – я испытывал невыразимое счастье», – и отмечал, что уже много лет не удостаивался такого к себе отношения, какого удостоился в Иерусалиме. Таким счастливым он не был со дня рождения своей дочери. Эйхмана поймали; он в этом участвовал; его участие получило признание – одним словом, все было прекрасно. Даже книгу и ту он успел опубликовать в самый подходящий момент, примерно за шесть недель до начала суда над Эйхманом.
Судебный процесс над Эйхманом состоялся в Иерусалиме, в здании «Бейт-Аам» (зал которого был специально оборудован так, чтобы в нем могли работать представители мировых СМИ), и открылся 11 апреля 1961 года. Через несколько недель после этого Визенталь увидел Эйхмана впервые, лицом к лицу. Он был поражен. Человек, сидевший в клетке из непробиваемого стекла, был совершенно непохож на чудовище, которое все ожидали увидеть. У него не было «наводящих ужас глаз» и «хищных рук» (как позднее писал прокурор Гидеон Хаузнер). Это был человек в костюме, лет пятидесяти пяти, с залысинами, в очках, с нервно подрагивавшими уголками губ, который сидел и все время перелистывал папку с документами. Его внешность была абсолютно неприметной. «Князь тьмы рядится в дворянина», – процитировал Хаузнер шекспировского «Короля Лира», но Визенталь считал, что суд произведет более сильное впечатление, если Эйхман будет выглядеть как нацистский преступник, и предложил Хаузнеру переодеть его в эсэсовскую форму. Если бы это было возможно, говорил Визенталь, стоило бы также потребовать, чтобы Эйхман ответил на вопрос, признает ли он себя виновным шесть миллионов раз.
Медленным началом процесса Визенталь был недоволен. У западногерманского защитника Роберта Сервациуса было много претензий к суду, и некоторые из прибывших на процесс звезд мировой журналистики стали угрожать отъездом. Прокурор Хаузнер об этом знал и начал свою обвинительную речь словами, удостоившимися громких заголовков и вошедшими в историю. «Здесь, на этом месте, где я стою перед вами, судьи Израиля, чтобы предъявить обвинения Адольфу Эйхману, – сказал он, – я стою не один. Вместе со мной здесь находятся в данный момент еще шесть миллионов обвинителей».
Такое начало ясно показывало, каким планировалось сделать этот суд. По замыслу, он должен был воздействовать скорее на эмоции, чем на разум, и на нем не предполагалось давать глубокий анализ факторов, повлиявших на приход нацистов к власти, составляющих элементов мощи нацистского режима и причин, заставивших миллионы людей в нацизм поверить и его поддержать. Не предполагалось на этом суде также анализировать сущность расизма вообще и немецкого антисемитизма в частности и не планировалось рассматривать вопрос о том, что позволило нацистам использовать властные бюрократические механизмы, чтобы убивать евреев. По словам Хаузнера, именно Адольф Эйхман «планировал, инициировал, организовывал и приказывал другим проливать океаны крови», но первые слова его вступительной речи свидетельствовали о том, что в центре судебного разбирательства будет находиться не Эйхман, а страдания еврейского народа.
Бен-Гурион – в своих письмах и в интервью, которые он давал перед началом суда, – подчеркивал, что как человек Эйхман его совершенно не интересует; значение для него имел только сам по себе исторический судебный процесс над ним. Он надеялся, что этот процесс заглушит голоса тех, кто обвинял еврейское руководство Палестины в том, что во время Холокоста оно не занималось спасением евреев, и тех, кто выступал против установления связей между Израилем и Западной Германией.
Бен-Гурион лучше всех понимал, что Израиль страна слишком молодая, что ее население еще не превратилось в «израильский народ», и хотел, чтобы израильское общество испытало коллективное, всеохватное, патриотическое, очищающее переживание, своего рода национальный катарсис. Кроме того, он надеялся, что суд над Эйхманом заставит весь мир понять, что израильтяне – единственные законные наследники шести миллионов погибших во время Холокоста евреев и что арабские государства, желающие Израиль уничтожить, пытаются довести до конца преступление, начало которому положила нацистская Германия.
В Иерусалиме Визенталь провел несколько недель в качестве гостя израильского правительства. Свидетельские показания, которые он слышал на суде, были ужасными, но мало добавляли к тому, что он знал и без того, в том числе и на собственном опыте. Хорошо, что Эйхмана не поймали раньше, говорил он позднее. Если бы Эйхман предстал перед судом в Нюрнберге вместе другими военными преступниками и был американцами казнен, факт истребления евреев не приобрел бы в глазах всего мира той значимости, которой он заслуживает, и не вошел бы в анналы истории. Как выразился Визенталь, в этом случае «никто бы даже не пикнул».