Протащив рычащего, упирающегося пса сквозь пугливо расступившееся кольцо зевак, Юрий прошелся с ним по частично оттаявшему газону, дал ему сделать свои дела и не без труда загнал на заднее сиденье машины. Здесь Шайтан, похоже, смирился с судьбой, перестал вырываться и покорно улегся на сиденье, положив тяжелую голову на лапы и испустив напоследок протяжный, совсем человеческий вздох.

Юрий сел за руль, опустил оконное стекло и закурил.

– Вот такие дела, брат, – сказал он, не поворачивая головы. – Выходит, осиротели мы с тобой, Шайтан. Привыкай, друг, такая наша солдатская доля – все время терять хороших ребят. Эх ты, собака… Ну, что молчишь?

Ведь ты же все видел, все знаешь…

Пес снова вздохнул, тихонько заскулил и отвернулся от Юрия, упершись мокрым носом в обивку сиденья.

Юрий тоже вздохнул, откинулся на спинку, выставил в окно локоть и стал ждать капитана: ему нужно было наконец выяснить, что произошло с Валерием Бондаревым.

Глава 7

Понедельник – день тяжелый, это известно всем и каждому, но далеко не каждый из тех, кто кряхтит и ворчит, проклиная этот день недели, доподлинно знает, каким тяжелым он может быть на самом деле. Александру Александровичу Аверкину это было известно как никому, и этот мартовский понедельник выдался у него действительно тяжелым – тяжелым по-настоящему, до хруста в костях, до головокружения, а не просто потому, что ему пришлось, как иным-прочим, после бурно проведенных выходных тащиться на постылую работу. Впрочем, Александр Александрович не жаловался, не сетовал на судьбу и не цитировал слова знаменитой песенки: «им бы понедельники взять и отменить». Так оно обычно и происходит: те, кому действительно тяжело, ни на что не жалуются по той простой причине, что на жалобы у них не остается ни времени, ни сил, ни дыхания.

Конечно, сил и дыхания Александру Александровичу Аверкину было не занимать, а вот со временем у него в этот понедельник случился полный завал – что называется, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Да и не привык он жаловаться и сетовать на судьбу, ибо не видел в этом занятии ни малейшего смысла. Жалуйся не жалуйся – все едино; один черт, никто тебя не пожалеет, не скажет: «На тебе, Саня, счет в оффшорном банке, остров в теплом море, виллу на побережье, гарем и яхту для морских прогулок – живи и ни о чем не думай». А раз не скажет, то и смысла в нытье нет никакого. Да и вообще, Александр Аверкин с молоду жил по принципу: «Не верь, не бойся, не проси» – никому не верил, ничего не боялся и никогда ничего не просил, даже если было очень нужно.

Золотое это правило он нарушил один-единственный раз в жизни, и вылезло это ему, как и следовало ожидать, боком. Вот как раз в этот самый понедельник и вылезло…

Он думал об этом, ведя машину сквозь море вечерних огней по проспекту Вернадского в сторону Воробьевых гор. Понедельник, чтоб ему ни дна ни покрышки, уверенно катился к концу: до полуночи осталось чуть больше часа, но дневные дела, увы, еще не были переделаны. С делами всегда так: стоит взяться за них всерьез, как они начинают плодиться с неимоверной скоростью, ветвиться и разрастаться, – ей-богу, хоть ты брось все и беги куда глаза глядят. Это способно вывести из душевного равновесия, особенно когда ты взялся за дело не по собственной воле, а в силу сложившихся обстоятельств.

«Дурак, – подумал Аверкин, зубами вытаскивая из плоской синей пачки сигарету без фильтра и чиркая зажигалкой. – Не надо было связываться с этой мелкой сволочью, так и не пришлось бы теперь на него ишачить за здорово живешь. Знал ведь, что нельзя к нему обращаться, нельзя одалживать… Ну а что я должен был делать – по миру идти? В наемные стрелки? Обратно в Грозный? Хватит, навоевался, пора и честь знать…»

Крепкая французская сигарета, потрескивая, тлела у него в зубах, дым длинной непрерывной струйкой тек в открытое окно, и там, за окном, плотный поток встречного воздуха подхватывал его и рвал в мелкие клочья, незаметные глазу. Габаритные огни попутных машин горели в ночи, как рубиновые звезды Кремля – те самые, вместо которых теперь установили двуглавых орлов; поток встречного транспорта катился навстречу рекой крупных, как махровые астры, белых электрических огней. Цветные блики реклам, уличных фонарей и ярко раскрашенных витрин переливались, текли по полированным капотам и крышам машин, расплывчатыми пятнами света дрожали в матовом зеркале мокрого асфальта. Ночной город был едва ли не красивее дневного, но Аверкин оставался равнодушным к этой красоте: она была нефункциональна, бесполезна, а значит, с его точки зрения, могла и вовсе не существовать – он, Александр Александрович Аверкин, ничего бы от этого не потерял.

Напротив высотки МГУ он немного сбавил ход, краем глаза всматриваясь в обочину. Вскоре фары его внедорожника вырвали из темноты приземистый и обтекаемый, как обточенная морем галька, серебристый корпус; золотистым сиянием вспыхнул номерной знак, и Аверкин получил возможность рассмотреть красующийся на нем державный триколор – признак принадлежности владельца автомобиля к депутатскому корпусу.

«Пронырливый кретин, – подумал Аверкин, аккуратно притормаживая и принимая вправо, – тщеславный осел, выскочка… Он бы еще с мигалками приехал!»

Да уж, парочка получалась что надо – новехонькая серебристая «Ауди» с государственным флажком на номерах и страшный черный «Хаммер», на котором можно было с одинаковым успехом катать по проселкам визжащих от сладкого испуга девчонок и ходить сквозь кирпичные стены. На таких тачках только на тайные встречи и приезжать. Типа встретились два одиночества, разожгли у дороги костер…

Он потянул на себя рычаг ручного тормоза и, не глуша двигатель, откинулся на спинку сиденья. Из серебристой «Ауди» никто не выходил – мордатый подонок совсем зарвался, возомнил себя чуть ли не заместителем Господа Бога и думал, наверное, что вот сейчас Саня Аверкин выскочит из машины, подбежит к нему, возьмет под козырек и отрапортует: товарищ типа олигарх, ваше задание выполнено в срок, с перевыполнением, блин, на пятнадцать процентов. Разрешите типа быть свободным, как сопля в полете…

Этот мелкий засранец Ремизов явно метил в олигархи, хоть и взялся за дело не с того конца: продолжая оставаться тем, кем был, то есть наворовавшим некоторую сумму денег аферистом, не имея ни настоящего капитала, ни влияния, ни положения в обществе – словом, ничего, – он тем не менее стал обзаводиться замашками настоящего хозяина жизни. Впрочем, это как раз было довольно легко поправить: просто взять говнюка за шиворот и поставить на место.

С этой целью Аверкин дважды моргнул фарами, выбросил в окно окурок и тут же закурил новую сигарету.

Шрам на макушке начал чесаться, как будто внутри него поселился жук-короед, и он почесал его ногтем мизинца.

Дверца «Ауди» распахнулась, и из нее, придерживая на голове мягкую белую шляпу, неуклюже выбрался Ремизов. Он немного постоял, щурясь на слепящий свет фар «Хаммера», а потом медленно, неуверенно двинулся к машине Аверкина, прикрывая глаза ладонью. Сжалившись, Аверкин выключил фары, потянулся через соседнее сиденье и открыл правую дверь. Ремизов, кряхтя, забрался на сиденье, от души хлопнул дверцей и завозился, поудобнее устраивая свой жирный зад – так, чтобы, упаси бог, не помять полы длинного бежевого пальто.