Посетитель встал.
– Простите, – сказал он. – Тут явно имеет место какое-то недоразумение. Боюсь, вы не правильно меня поняли…
– Конечно, – согласился Ремизов. – То есть, конечно, нет. Понимать-то было нечего, вы ведь ничего конкретного не сказали. Я просто поставил вас в известность, а выводы делайте сами. Все, что вы можете видеть у меня в магазине, к вашим услугам – платите и забирайте.
Сделка будет легальной, как дыхание, и на таможне у вас не возникнет никаких проблем.
Посетитель слегка наморщил нос, демонстрируя таким образом свое отношение к тому, что было выставлено в торговом зале магазина. Ремизов и не подумал обижаться: в самом деле, уж чего-чего, а непреходящих ценностей в его витринах не водилось никогда, это было ясно даже полному профану.
– Что ж, – со вздохом сказал посетитель, – я вас понял. Вы совершенно правы. Прошу меня извинить.
Он повернулся к Виктору Павловичу спиной и ровным шагом направился к дверям. Матерчатый портфель покачивался у него в руке, и Ремизову вдруг представилось, что портфель этот доверху набит деньгами – долларами или евро. То есть очень много там быть, конечно, не могло, но все-таки… По крайней мере, ментом этот парень не был: мент или стукач сейчас обязательно начал бы оправдываться, бить себя в грудь, извиняться, изворачиваться, предлагать большие деньги – словом, костьми бы лег, но из кабинета не ушел.
– Постойте, – дав посетителю дойти до дверей, сказал Виктор Павлович. Посетитель послушно остановился и повернул к нему вежливое красноглазое лицо. – Извините, если мой вопрос покажется вам неуместным, но я все-таки спрошу – из чистого любопытства: какого рода предмет вас интересует?
– Икона, я думаю, – спокойно ответил посетитель. – Настоящая старинная икона, подлинная, века шестнадцатого-семнадцатого и желательно с легендой.
Ну, я не знаю… Чудотворная икона Любомльской Божьей Матери, например.
– Что?! – хрипло выдохнул Ремизов. Он чувствовал, что бледнеет и выдает себя этой бледностью, но ничего не мог с собой поделать. Ощущение было как от удара доской по носу; он почти ничего не видел и не слышал, кроме звона в ушах и каких-то разноцветных светящихся пятен перед глазами. Лишь огромным усилием воли ему удалось взять себя в руки и произнести:
– А у вас губа не дура, молодой человек! Замахиваетесь прямо на национальное достояние! На это, батенька, у вас денег не хватит. И потом, икону ведь украли, и никто не знает, где она теперь.
– Я знаю, – сказал посетитель и вдруг дружески улыбнулся Виктору Павловичу. – Вернее, догадываюсь.
И я думаю, что нынешний владелец иконы согласится уступить мне ее за чисто символическую цену в обмен на обещание ни с кем не делиться моими догадками. Вас призраки не беспокоят, Виктор Павлович? Мальчики кровавые в глазах не мельтешат? Признайтесь, ведь это вы придушили Байрачного? Как не стыдно! Взяли и задушили подушкой хорошего человека, несчастного больного старика, своего любимого учителя…
– Вон! – хрипло каркнул Ремизов. – Вон отсюда, сумасшедший!!!
– – Как угодно, – спокойно ответил посетитель, кладя ладонь на дверную ручку. – Вы здесь хозяин.., пока.
– Стойте, – понимая, что все пропало, простонал Ремизов. – Погодите, куда вы… Что, черт возьми, вы несете? Вы в своем уме?
– Я-то в своем, – опять поворачиваясь к двери спиной, заявил посетитель. – А вот чем думали вы, затевая эту бойню из-за иконы, которую даже нельзя вывезти из страны?
Ремизов не успел бы ответить, даже если бы знал, что сказать. Дверь за спиной у посетителя распахнулась, и на пороге воздвиглась знакомая фигура в короткой кожанке и высоких армейских ботинках.
– Хороший вопрос, – произнесла эта фигура. – Не в бровь, а в глаз. Я тебе, Витюня, то же самое говорил, помнишь?
Посетитель обернулся так резко, словно его ткнули сзади шилом, и встретился взглядом с холодно прищуренными глазами Аверкина.
– Е-мое, – сказал он с тоской.
В следующее мгновение Аверкин резко, без замаха, ударил его в солнечное сплетение, и посетитель, сложившись в поясе, послушно рухнул на пол.
* * *
Александр Александрович Аверкин попал в магазин Ремизова не случайно. Сентиментальные чувства здесь тоже были ни при чем: если бы Саныч мог выбирать, он с удовольствием не видел бы Ремизова до Страшного суда, а также и после него, на протяжении всей отмеренной их бессмертным душам вечности.
Не мог он спокойно смотреть на эту сытую самодовольную харю, да и мысль о том, что друг Витюша, нисколько не напрягаясь, сорвал баснословный куш, выводила бывшего спецназовца из душевного равновесия.
Нет, каков умник! Аверкин все за него сделал, положил кучу народу – своих ближайших друзей, между прочим, каждый из которых стоил десятка таких гнид, как Ремизов, – а этот фраер, видите ли, знать ничего не желает!
Ну и не надо. Это Саныч как-то пережил бы, перескрипел зубами и забыл – в конце концов, после драки кулаками не машут. Но было у него стойкое ощущение, что, если Ремизова не проконтролировать, все жертвы, весь риск, все эти смерти могут оказаться напрасными, лишенными какого бы то ни было смысла. Ремизов был единственным, кроме Аверкина, человеком, посвященным во все без исключения детали этого дела; и он же, по злой иронии судьбы, был человеком, которому Саныч, имей он возможность выбирать, доверил бы свои секреты в последнюю очередь.
Главным и основополагающим недостатком Ремизова была его тупая, не признающая никаких резонов и не ведающая сомнений самоуверенность. Этот идиот всерьез полагал, что, раз его не взяли за хобот сразу же после убийства Жуковицкого, то дело в шляпе и можно ничего не бояться. Он считал, кретин этакий, что достаточно сунуть сто баксов своему человеку в аэропорту, чтобы спокойно, без проблем и даже без досмотра погрузиться в самолет вместе с иконой. Он полагал, наконец, что раз по улицам, завывая сиренами и сверкая мигалками, днем и ночью не носятся стада милицейских машин, то икону никто не ищет.
Это было непостижимо. И ведь, казалось бы, опытный человек – брали его, и брали не раз, и что такое допрос с пристрастием, ему, Ремизову, было известно.
Но в том-то и дело, что брать-то его брали, но очень скоро отпускали домой, и даже без единого синяка. А почему? Да потому что, стоило только дяде в погонах построже на него прикрикнуть, как наш Виктор Павлович немедля принимался петь соловьем, сдавая всех и вся, вываливая следаку все, что знал и чего не знал, в обмен на личную неприкосновенность. Поэтому предстоящие события были Аверкину видны как на ладони, да так ясно, как будто все это уже произошло, было заснято на пленку и он теперь смотрел это невеселое кино про свое собственное невеселое будущее.
А кино было простое: аэропорт, таможня, досмотр, икона на барьере из белого искусственного мрамора, экспертиза, задержание, допрос, и тут же – опергруппа на выезд, Аверкина брать живым или мертвым. Стрелять на поражение, преступник вооружен и очень опасен… Ну а дальше, как водится: ОМОН, СОБР, собаки, бронежилеты, каски, снайперы на крышах, падают выбитые двери, и надо очень постараться, чтобы успеть выстрелить хотя бы дважды…