— Детишки, небось, — баловались, — говорит папа. — Играли во что-то, наверное.

— Угу.

— Часом, не ты с приятелями?

— Нет.

— А может, Стивен Роуз?

— Не знаю, пап.

— Ну, в любом случае, — говорит, — глина на бордюры нам очень даже кстати.

— Только не прямо сейчас, — попросил я.

— Конечно. Больно уж он красив пока. Подождем, пока превратится в бесформенную кучу. Сразу я его закапывать не стану.

58

Я привел к нему Марию.

— Он шевелился, ходил, — говорю. — Я слышал в голове его голос.

Она глянула на него и говорит, какой красивый. Сощурилась, попыталась представить, какой он был раньше — живое существо, а не безжизненный ком глины. А за спиной у нас все сновал папа, тащил охапки земли, камней, растений для альпийской горки, вопил: сад у нас теперь будет загляденье!

— А как вы его сотворили? — спрашивает Мария.

— Как-то все просто вышло. Вот так.

Я сгреб с Кома комок глины. Быстро придал ему очертания человеческой фигуры.

— Шевельнись, — шепчу. — Оживи.

Ничего, понятное дело. Я плечами передернул, положил человечка на землю. Подумал о Стивене — где он теперь, что творит.

Мария подобрала фигурку. Повела ее, как куклу, по траве. А потом скатала в шарик.

— А ты не мог ошибиться? — говорит. — Стивен не мог тебя обмануть?

Трясу головой. Рассказал, как мы с Комом ходили по городу. Разве такое могло привидеться?

— Стивен постоянно лгал и выдумывал, — говорю. — Нарассказывал мне кучу такого, чему я не поверил. Но все же была в нем какая-то сила, которой больше ни у кого нет.

— Больше я ничего не сказал, но знал, что когда-нибудь придется еще доставать все это из памяти — дьявольщину, сумасшествие, смерть.

— По-твоему, я ненормальный? — говорю.

Она рассмеялась:

— Ненормальный? Ты?

— Да. То, что я сейчас рассказал… это же ненормально.

— Но ведь это правда?

— Да. И все же иногда мне кажется, что я чем-то заразился от Стивена. Кажется, что я схожу с ума.

— Ты совершенно нормальный, Дейви, — сказала Мария.

Она размяла глиняный шарик. Слепила другую фигурку, поставила на траву.

— Это ты, — говорит. — Совершенно нормальный, хотя и с придурью, как и мы все. — Отщипнула от Кома еще кусочек, слепила еще фигурку. — А это я, тоже немного с придурью.

И мы стали лепить из Кома глиняные фигурки, и каждая следующая выходила еще лучше, еще больше похожей на настоящую. Мы давали им имена: Джорди Крэгс, Фрэнсис Мэлоун, Дурковатая Мэри, Трёп Паркер, Скиннер и Штырь, отец О’Махони, мои родители, родители Марии и еще много кто. Вскоре перед нами уже стояла небольшая толпа.

Папа подошел сзади, посмотрел, рассмеялся.

— Ха-ха! — говорит. — Прямо целое святое воинство!

59

Обломки Кома так и лежат у нас в саду. Папе все не хватает духу его закопать. Медленно, медленно он впитывается в песок, земля возвращается к земле. Платановые семечки, ягоды боярышника и крылатки вяза проросли, вокруг зеленеет молодая поросль. А из сердца у него поднялась роза, и семена каштана медленно лопаются у него в голове. Время идет. Сменяются времена года.

Стивен Роуз так и не объявился. Иногда мне кажется, что он спрятался и совершенствует свои способности в каком-то лесу — Плесси, Килдере, Шевиоте, или в каком-то далеком пустынном краю, у которого даже и названия нет. Я не могу поверить, что он исчез насовсем и больше не вернется. Я читаю в газетах все репортажи об убийствах и драках. В Норт-Шилде одного ударили ножом. В Уитли-Бее едва не задушили девушку. Подросток сорвался с утеса Марсден и погиб. Нигде ни слова ни про Стивена Роуза, ни про мальчика, похожего на Стивена Роуза, ни про истукана, но я все слежу, все жду, и иногда меня охватывает ужас.

Здесь, в Феллинге, память о нем истаивает. Ходят, понятное дело, слухи, что его уже нет в живых — что его похитили, что его найдут в какой-нибудь безымянной могиле. Мне случается мысленно пожелать, чтобы слухи эти оказались правдой, но я тут же пресекаю такие мысли.

Как бы то ни было, Дурковатая Мэри любит его по-прежнему и будет любить всегда. Через несколько недель после исчезновения Стивена я прошел через весь город к ее двери. День был яркий, безоблачный. Она пригласила меня в дом, угостила чаем и хлебом с вареньем. Мы сели на стулья у задней двери, и на нас хлынуло солнце. Говорила она так робко, так грустно.

— Совсем в доме стало пусто, — прошептала.

Я пробормотал какую-то чушь — мол, постепенно полегчает. А она:

— Теперь в мире одно сплошное ничто. — Голос стал даже тише. Руки дрожат. — Я, сынок, стала забывать, как молиться.

У меня с собой был медальон. Я вытащил его, показал ей.

— Я все не знал, что с этим делать, — говорю. — И подумал про вас.

Передал медальон. Показал, как он открывается. Она долго мусолила застежку корявыми пальцами. А потом открыла и ахнула.

— Ах, служка ты мой!

Упала на колени. Подняла то, что было внутри, повыше — перепачканные лоскутки, липкую ленту с прилипшими крошками. Подняла высоко-высоко. Закрыла глаза, положила лоскуток и ленту на язык и проглотила. Стиснула руки крепко-крепко, покачивается взад-вперед. А потом открыла глаза, выпрямилась, уставилась в небо.

— Да! — говорит. — Смотри!

Смотрю туда же, куда и Дурка.

— Видишь, небеса раскрылись? — говорит. — Видишь, ангелы спускаются к нам?

Тянет и меня на колени.

— Видишь? — пыхтит. — Видишь их, сынок?

Я смотрю в синее небо, в солнечное сияние, в пустоту.

— Да, — говорю. — Да, вижу.

Она раскинула руки.

— Господь милостив! — говорит. — И он вернется! Вернется к нам, домой.

И с тех самых пор глаза ее так и сияют надеждой.

От начала до конца я эту историю рассказал впервые. Пытался проговорить вслух, как посоветовала Мария, начать с самого начала и не останавливаться до самого конца, но всякий раз, как ни возьмусь, понимаю, какое все это безумие, и сбиваюсь. А вот теперь все записано на бумаге, с начала и до конца, без пропусков. И если выглядит безумием, мне все равно. Я усвоил, что порой именно в безумии и кроется настоящая правда. Вы мне не верите? Неважно. Просто скажите себе: все это выдумка, и только.